Огни святого Эльма
Шрифт:
Если он не пережил начало перестройки, то как бы он вынес ГК ЧП, распад Союза и все, что последовало после этого.
Мы стали жить беднее, мать пошла работать. Конечно, я очень расстраивался из-за смерти отца, но само ухудшение уровня жизни меня не очень огорчало — я воспринимал это как подготовку к своей миссии.
Я уже говорил, что у меня в голове сложился такое своеобразный симбиоз коммунизма и христианской веры и патриотизма. Тут, казалось бы, мне представится возможность отдать жизнь за родину.
В шестнадцать лет я все-таки вырвался в Нагорный Карабах.
Мне казалось, что пришло время осуществить свое призвание. Я, как и многие
Добрые люди помогли придумать легенду для матери — куда я уехал. Я даже обманул родную мать, — Отец Олег тяжело вздохнул, вытер лысину. — Тяжело вспоминать, не буду останавливаться подробнее.
Сначала я воевал на стороне азербайджанцев, потом мне показалось, что правда на стороне армян, перекинулся к ним.
Не то чтобы я испугался отдавать жизнь — я не понимал, за кого тут умирать. Мне начинали приходить страшные мысли, что в этой войне нет правых.
Я, правда, сам ни в кого не стрелял, меня, молодого парня, больше использовали как разведчика и связного. Это было тоже опасно. Я не хочу говорить и делать глобальные выводы, но из того, что я сам видел и слышал, мне кажется, что с одной стороны бессмысленной жестокости было больше».
— С какой же стороны? — спросил Данила.
— Ну, я не буду говорить, зачем же мне разжигать межнациональную рознь. Кончилось это не очень красиво, когда я был на стороне армян, мы заняли одну деревню, там, в канаве, валялись раненые азербайджанцы. Мне дали автомат, сказали: «На вот, обстреляйся, застрели их, пройди боевое крещение». Война вообще гнусная вещь. Я сломался. Я попытался помочь некоторым азербайджанцам бежать, вместо того, чтобы их достреливать, но меня поймали, посчитали предателем, избили. Потом раненого меня подобрали федеральные солдаты и вывезли.
Да, конечно, такая жестокость это шок для шестнадцатилетнего пацана. Я запутался в своих убеждениях, понял, что рая на земле не построишь.
Я решил во всем разобраться. Стал читать разные философские, религиозные книги, опять прочитал Евангелие, на этот раз все четыре части. В армию я пошел колеблющимся и сомневающимся. Меня призвали в девяностом, затем наступили события девяносто первого года. Армия реагировала по-разному, но в основном военные позднее втянулись в этот процесс. В армии тоже было много жестокости.
Из комсорга я чуть не попал в дисциплинарный батальон, но потом благополучно отправился в стройбат. В армии я стал настоящим христианином.
«Расскажите об этом», — сказала Соня.
Отец Олег посмотрел, снова вздохнул, глянул на налитый стакан вина, облизнул губы и сказал: «Нет, не сейчас, ни в таком же состоянии, я напился как свинья».
«А что было дальше?», — спросил Данила.
«Помнишь «Руслана и Людмилу»? «К чему рассказывать, мой сын, чего душа сказать не в силах».
Из армии я вернулся живым и верующим человеком. Теперь я знал, что не нужно умирать за родину, а надо жить только ради веры, и только Бог может указать правильный путь в этом ужасном жестоком мире.
Конечно, я не помышлял ни о какой женитьбе, хотел все силы отдать на служение.
Но, оказывается, Лена меня ждала, и на все мои подвижнические речи она ответила: «А как же я?». Извечный женский аргумент. Поступил в семинарию. Женился. Через год родился Иван, через два Маша, еще через три года — Полина.
Трудно было. Мы оба подрабатывали, я ухитрялся работать, учась в семинарии — переводами, разгрузкой — чем только не занимался. Жили с моей мамой, потом с родителями Лены. Потом нам удалось поменять двухкомнатную квартиру на дом в поселке Рябовск. Хорошо, что после окончания семинарии владыка Алексей быстро меня рукоположил, я начал служить в Рябовской церкви. Это не очень большой поселок недалеко от Петербурга, минут сорок на электричке.
Но Лена и ее мама теперь ждали, что я получу доходное место священника, обеспечу семью. А я думал о своем служении. Конечно, я стал зарабатывать, мы жили лучше, была зарплата, прихожане помогали. Священнику всегда дают. В общем, меня полюбили и настоятель и верующие. Я с большим энтузиазмом взялся за служение, ходил причащать больных в любую погоду. Но это же были девяностые годы, бандитизм. Я отказывался освящать дачи бандитам. Я не хотел посещать их вечеринки — тогда была мода приглашать священников на застолья, чтобы они пощекотали нервы своими проповедями. Я отказывался освящать офисы бандитов, закрытые клубы чуть ли не публичные дома. Жена и ее родственники меня ругали. Однажды я помню такой случай — привезли убитого парня. Ему было где-то двадцать два года, молодая жена рыдает у гроба, родственники. Тут пришел бандит, тоже молодой, ему и тридцати лет не было, невысокого роста, накаченный такой, хорошо одетый. Зачем-то он пришел в церковь, поставил свечку, посмотрел, и так мимоходом сказал вдове: «Ну, брось ты, что по нему убиваться. Возьми меня, чем я хуже?» и так жутко усмехнулся.
Это он его убил, я тогда этого еще не знал, у него были страшные глаза. Я посмотрел на него и вдруг у меня вырвались такие слова: «Ты над чем смеешься? Может и тебе скоро придется здесь посреди храма лежать». Он оскалился, сказал: «Ну, если бы ты не был священником!». Но все-таки на служителя церкви руку поднять он не решился.
Этот парень был одним из самых одиозных местных бандитов. Милиция знала это, но, видимо, была подкуплена.
Он себя уже держал главным боссом Рябовска. А сам-то был еще совсем молодой, лет двадцать пять.
Понимаете, что страшно: это же маленький поселок. Он убивал людей, с которыми играл в песочнице, учился в параллельном классе, на своих односельчан руку поднимал. На братьев.
Но оказалось, что я невольно напророчил. Через два дня его привезли отпевать. Он лежал в гробу такой красивый, накаченный, с толстой шеей. Его нашли в канаве мертвым с ножом в спине.
Видно в своей среде он тоже кому-то перешел дорогу. Его родители с плачем просили отпеть, предлагали большие деньги. Настоятель сказал: «Что же вы думали, что вы будете убивать, а вас не будут?» и ушел. Я тоже сказал, что я не буду отпевать. Не знаю прав ли я, вспоминается искаженное горем красивое лицо этой несчастной вдовы, пусть Бог рассудит, не мне судить, но, я не буду за него молиться. Ну а третий священник его отпел, ну что же — его дело.
Тогда еще жена меня ругала: «Зачем ты, что ты? Твое какое дело? Ну, отпел бы, что же ты? Ты бы обеспечил семью. Надо быть милосердным, любить врагов!».
До сих пор идут вот эти конфликты. Жена натерпелась за время нашей бедной молодости, теперь ей хочется жить хорошо.
За это время, мы перебрались в Питер, конечно, с помощью пожертвований прихожан. Я уже служил в Питере, на Гутуевском острове, но все равно ей все мало и мало, ее охватила какая-то жадность.
Казалось бы, бред, но вот я не выдержал. Я в очередной раз отказался освещать какой-то частный паркинг, где хозяином был самый настоящий бандит. И родственники жену подогревали, говорили о выгодном предложении.