Огни в долине
Шрифт:
— Ох и погодка, — жалобно заговорил гость. — Добрый хозяин и собаку не выгнал бы, а я вот пошел. Потому знаю — надо. Надо Егору Саввичу рассказать кое-какие вести. Однако и вымок до нитки, и продрог до костей.
С улицы донесся особенно сильный удар грома, так что вздрогнул весь старый дом и задребезжали стекла в окнах.
— Господи, спаси помилуй рабы твои, — испуганно зашепелявил Сморчок, мелко крестясь. — Отведи беду на охальников и разбойников.
Сыромолотов тоже размашисто перекрестился и, открыв настенный шкафчик, достал графин с зеленоватой настойкой. Тот самый графин
— Погрейся.
Сморчок одним духом опрокинул настойку в рот, крякнул и вытер синие влажные губы рукавом рубахи.
— Ух и крепка, окаянная! Мастер ты на эти штуки, Егор Саввич, большой мастер. Будто огонь по жилам-то побежал. Аж в ногах закололо.
— Был когда-то мастер. Мать! — крикнул в раскрытую дверь Сыромолотов. — Мать! Покорми гостя.
Аграфена Павловна появилась тут же, будто стояла за дверью. Поджав тонкие губы и не глядя на Сморчка, вытащила ухватом из печи горшок со щами, налила полную глиняную миску, туда же положила большой мосол с мясом, придвинула хлеб, подала деревянную ложку. Сморчок следил за ней не отрываясь и, как только она вышла, потянулся за хлебом. Он заранее наметил самый толстый ломоть.
— Вымой руки-то, — остановил его хозяин, поморщившись. — Ну можно ли такими лапами за хлебом лезть.
— Да их хоть мой, хоть нет, один толк, — виновато говорил Сморчок. — Они и не грязные. Землица в кожу въелась, оттого потемнели. Ох, много я ее за свою жисть перекопал. И золотого песочку повидал немало, однако вот и голодный, и холодный, и сирый, и бесприютный. У скотины хоть стойло есть, а у меня ничего. Спасибо, добрые люди не забывают. Ох, жизнь окаянная. Отмучиться бы поскорее, да забыл, видно, господь про меня.
— Понес-поехал. Не гневи господа. Сам виноват. Меньше бы пил да кутил, так не ходил бы в рванье.
— Правда твоя, батюшка Егор Саввич, грешен я, видит бог, грешен.
Сморчок подошел к рукомойнику и начал бренчать соском. От этой процедуры он давно отвык. После мытья на полотенце остались грязные разводы, а руки не побелели, только резче выделялись черные обломанные ногти.
— Перед штецами-то еще бы пропустить, — старик просительно посмотрел на хозяина и для убедительности добавил: — для аппетитцу.
Егор Саввич усмехнулся и наполнил стаканчик.
— Больше не проси. Захмелеешь, что я с тобой делать стану?
Сморчок повернулся лицом к иконе, стал креститься, шепча слова молитвы, потом сел за стол. Ел он жадно, чавкал, мясо доставал руками, хлеб глотал не прожевывая. Кончив есть, облизал ложку.
— Теперь бы в самый раз чайку.
— Потом, — сурово возразил Сыромолотов. — Рассказывай, с чем пришел.
— Ох, батюшка Егор Саввич, дела-то какие. Ведь пронюхали они про «Золотую розу». Новый-то дирехтор везде сам, все уголки, все дыры собственноручно облазил и ощупал. Ну, знамо дело, Афанасий Иваныч охотно ему все про шахту рассказал. А потом дирехтор и на других шахтах полную ревизию навел. А потом Глухой Лог осмотрел, котлован рыть будут там, какую-то машину промывальную ставить. Сам ихние разговоры слыхал. Меня
— Буйный, что ли?
— Он самый, стало быть. Вот ведь фамилия, сразу видно безбожника. Промежду прочим он, Буйный-то Иван, по батюшке Тимофеич, ласковый ко мне. Жалеет старика. И хлебца дает, и табачку, и монетку, какая случится.
— А ты не больно-то зазнавайся. Вот узнает, какой ты гусь лапчатый, так первый и врежет по загривку. Тоже видал его. Кулачищи что кувалды. И не встанешь.
— Да уж не приведи бог с таким повздорить.
— Приведет, если бахвалиться станешь. Еще что выведал?
— Афанасий-то Иваныч не нахвалится новым дирехтором. Вот, говорит, это настоящий хозяин приехал. А «Таежной» начальник, басурманин-то, вроде мрачный стал и никакого восторга не показывает. Ездил дирехтор в Златогорск, значит, все-все там обхлопотал, получил полное дозволение делать на прииске все, что хочет. Не иначе, у него там свои люди есть. Буйный-то сказывал, скоро машины разные получать станут. Ох, Егор Саввич, тяжелые времена пришли. И разве не обидно мне? Столько лет тайну берег, тебе одному про «Золотую розу» сказал, а вот теперь что будет? Ты-то не обидел бы Сморчка, а от этих разве чего дождешься.
Сыромолотов не ответил. Лицо его помрачнело, только толстые волосатые пальцы выбивали на краю стола мелкую дробь.
— И начинать-то надумали с «Золотой розы». Вот ведь беда-то какая, Егор Саввич. А золотишка там много укрыто. Бездонная она, черпай и черпай из нее. Старые заваленные забои хотят очищать. Доберутся до песочка, чует моя душа.
— Поживем — увидим.
Сморчок придвинулся ближе.
— Привез новый дирехтор девушку из Златогорска. Будто дохтурша она. Поместил ее у тетки Васены. Для отводу глаз это, чтобы люди чего не подумали. Полюбовница его. Выходит, распутный он.
— Да с чего ты взял? Выдумываешь все.
— Эхе-хе, Егор Саввич, уж я-то знаю.
— Ну, а если и полюбовница? Теперь многие так: в браке не состоят, а сожительствуют. Он человек холостой, ему можно.
— Не знаю, не знаю, тебе видней, Егор Саввич. Смотри, что к чему.
— От Федора Парамонова нет вестей?
— Будто нет. Федор Игнатьич далеко.
— Если появится, сразу дай мне знать.
— Понимаю, Егор Саввич, понимаю. Все сделаю, как велишь.
Оба замолчали. Сморчок ерзал на табуретке, вздыхал и поглядывал на графин с настойкой. Сыромолотов понял, что старик выложил все новости и больше от него ничего не узнать, и налил полный стакан вина.
— Пей, Сморчок, и помни, ты мои глаза и уши, ты все должон примечать.
— Известное дело. Я это очень даже хорошо чувствую. Дай бог тебе здоровья, Егор Саввич, и многих лет жизни.
Старик выпил, понюхал хлебную корку и вяло начал ее жевать.
— Ох, как тяжело жить стало на белом свете. И ни копейки за душой. Только милостью добрых людей и живу.
— Будет врать-то. Недавно червонец давал.
— Когда же недавно-то? Еще на позапрошлой неделе. Деньги, они как вода, так и текут, так и текут.