Огонь блаженной Серафимы
Шрифт:
Орала я недолго, но истошно. Когда дверь за мучителями закрылась, принялась звать Эльдара, дергать свои цепи, пытаться расковырять ногтями стенную кладку.
Болван! Как он мог так попасться? А я? Тоже хороша! Два огненных дурака мы с Мамаевым. Два высокомерных чванливых чародея, теперь один из нас через свое высокомерие погибнет, а другой, то есть другая, то есть я…
Я бросилась на шкуру, ушибив затылок.
Спи, дуреха! Это только и можешь сделать. Еще помереть первой можешь, тоже некоторым образом в тонкие пределы попадешь. Только Эльдару этим вряд ли поможешь,
Где-то капала вода, шуршали в стенах подземные твари. Шум мешал. Я открыла глаза. Не вода это вовсе, кровь. У ног Эльдара на полу образовалась маслянисто поблескивающая лужица.
Помощь. Тебе нужна помощь. Крики не действуют, то ли из подземелья их не слышно, то ли игнорируются. Позвать кого-нибудь можно через сон, либо видение. Например, если здесь есть хоть одна неупокоенная душа, ты можешь попросить… Нет! Серафима, ты буквально несколько часов назад сопроводила всех городских скитальцев туда, куда они стремились. Оберегов и ты, и Мамаев лишились. У тебя есть только бесполезный гребешок и губная помада…
Я выпрямилась на нарах, посмотрела налево, направо. Ридикюль лежал на полу, почти касаясь кровавой лужи.
На ноги встать получилось, но сделать хотя бы шаг мешали цепи. Усевшись на холодный пол, я вытянула ноги, повернулась боком и носком правого башмачка зацепила ручку ридикюля. Манифик! Или даже перфектно!
Извиваясь по-змеиному, я заползла на нары, чтоб ослабить цепь, схватила аффирмацию и напевно ее зачла, обводя глазами каждую буковку. Слова не значили ничего, были какой-то тарабарщиной. Ничего не почувствовав, я их повторила и присовокупила:
— Анатолий Ефремович, меня зовут Серафима Абызова, явитесь ко мне немедленно… Будьте любезны… Умоляю!
Слезы, что заструились по моим щекам, были беззвучны, именно поэтому мне удалось вскорости услышать за дверью неровные шаркающие шаги и стук трости о камень пола.
— Блаженная Серафима Абызова, — прошелестел старец, распахивая дверь.
— Ваше сиятельство, — шмыгнула я носом, — князь Кошкин настоящий.
— Тсс. — Он подмигнул мне белесым глазом. — Старый пан к услугам вашим.
Он прошаркал к Эльдару, поцокал языком:
— Однако плохи дела.
— Вы можете остановить кровь?
— Поглядим. — Старый пан с усилием разорвал на Мамаеве сорочку, обнажив живот, покрутил набалдашник своей трости и обильно полил рану, судя по донесшемуся до меня запаху, коньяком. — Угощайтесь.
Он протянул мне трость, в которой плескалось еще преизрядно. Я, не чинясь, отхлебнула.
— Ваша нянюшка, Серафима, — старец рылся в карманах просторного шлафрока, — то есть, я хотел сказать, моя сиделка мадемуазель Лулу, снабжает меня всякими полезными зельями, думаю, одно из них вполне пригодится.
Он опустился на колени, придерживаясь за стену и ревматически скрипя суставами, раскрыл жестяную коробочку, достал из нее полупрозрачную зеленую пастилку.
Движения старого пана были столь медленны и неуверенны, что я сызнова поднесла к губам трость. Быстрее, господи! Быстрее!
Живот Эльдара пересекала косая алая черта, о глубине раны я могла лишь догадываться. Старец налепил пастилку на рану, провел поверх скрюченным пальцем, чародей застонал.
— Хороший знак, — прошелестел пан и налепил рядом еще одну.
«Хороший тост! За хороший знак!» — подумала я и проглотила очередной огненный шарик коньяка.
Полоса на животе Эльдара стала зеленой после пятой пастилки, старик, кряхтя и держась за стену, поднялся.
— Позвольте, барышня.
Отобрав у меня свой чудо-сосуд, пан запрокинул Мамаеву голову и влил ему в рот изрядную порцию.
— Пусть поспит страдалец. Большего я сделать, к прискорбию, не в состоянии.
Спаситель проковылял ко мне и тяжело опустился на нары.
— Вы и так сделали больше, чем могла я. Благодарю. Позвольте вернуть вам вашу аффирмацию, ваше сиятельство.
Берестяная грамотка скрылась в кармане шлафрока.
— Давайте без титулов, Серафима. Какое я теперь сиятельство…
— Настоящее! Благородный рыцарь! Вы спасли моего друга, вы единственный пришли нам на помощь! Вы…
— Давайте выпьем? — предложил собеседник. — Это то немногое удовольствие, что нам остается.
Приложившись по очереди к тросточке, мы улыбнулись друг другу.
— Маняша ругается за хмельное? — спросила я доверительно.
— Конечно.
— Ой, — всполошилась я. — Вам же в дорогу собираться надо, а вы с нами возитесь. Только, ваше сиятельство, должна вас предупредить, что отъезда не получится. Маняшу сразу же арестуют и в чародейский приказ уведут…
Сбивчиво я поведала спасителю о своих и сыскной барышни Попович коварных планах.
— Ладно придумали, девицы, — похвалил тот. — Только отъезда не получится по другой причине. Передумала моя Маняша.
— Как так?
— Так. — Он грустно хмыкнул. — Перед встречей Новогодья я почивал, по стариковскому обычаю, а по пробуждению подруги своей не обнаружил, зато прочел от нее прощальную записку.
Князь порылся в кармане, теперь внутреннем, и протянул мне бумажный лоскуток. «Ушла, — значилось там. — Не поминай лихом, ежели чего. Не забудь кушак из собачьей шерсти повязать. М.»
— Повязали? — спросила я, возвращая записку. — А то она ругаться будет, ежели нет.
Князь улыбнулся и отодвинул полу халата, продемонстрировав мне вязаный пояс.
— Вернется ваша милая, — пообещала я твердо.
В голове шумело от выпитого, живот возмущался тем, что я в него без закуски хмельного залила. Эх, сейчас бы картошечки с жареной рыбой! Но картошечки в подземелье не было, поэтому мы выпили за Новый год. Настоящий Кошкин оказался человеком приятным до чрезвычайности. Мне стало понятно, отчего моя Неелова так к нему прониклась. Князь обладал живым умом, хорошо и складно говорил, с улыбкою воспринимал действительность. Он без экивоков поведал мне грустную историю своей жизни. Вертопрах был, картежник и гуляка, за что и поплатился. На Наталью зла за произошедшее, к удивлению моему, не держал.