Огонь и очаг
Шрифт:
– Ах ты, наглая...
– начал секретарь.
– Подождите, - вмешался судья. Он посмотрел на Лукаса.
– Вы поздно спохватились. Иск подан по форме, должным порядком. Сейчас я вынесу по нему решение.
– Сейчас не надо, - сказал Лукас.
– Мы не хотим развода. Рос Эдмондс знает, про что я говорю.
– Что? Кто знает?
– Ах, наглая...
– сказал секретарь.
– Ваша честь...
Судья
Лукаса.
– Мистер Рос Эдмондс, - сказал Лукас.
Эдмондс, держа старуху под руку, быстро шагнул
вперед. Председатель повернулся к нему.
– Слушаю, мистер Эдмондс?
– Да, сэр, - сказал Эдмодс.
– Все правильно. Мы больше не хотим.
– Вы хотите отозвать иск?
– Да, сэр. Если можно, сэр.
– Так, - сказал председатель. Он сложил иск и отдал секретарю.
– Мистер Хьюлетт, вычеркните это из списка дел к слушанию, - сказал он.
Старуха старалась идти сама, но на улице Эдмондсу пришлось почти нести ее.
– Ну, ну, - сказал он грубовато, - все в порядке.
Судью слышала? Слышала, как Лукас сказал: Рос Эдмондс знает, в чем дело?
Он чуть ли не на руках внес ее в машину; Лукас стоял позади. Но с ними в машину не сел, а сказал:
– Обождите минуту.
– Обождать?
– переспросил Эдмондс.
– Хватит, дождались. И все, чего можно от тебя ждать, получили.
Но Лукас уже пошел прочь. А Эдмондс остался ждать. Эдмондс стоял возле машины и видел, как Лукас перешел на ту сторону площади, где были магазины, - прямой, в старой, красивой, ухоженной шапке, он двигался с непоколебимо важной медлительностью, в которой Эдмондс узнавал - всякий раз ощущая укол в сердце - нечто, доставшееся по наследству от своих старших родичей, так же как эта шапка. Лукас отсутствовал недолго. Вернулся не спеша, влез в кабину. Он принес пакетик - конфеты, центов на десять. Вложил пакетик Молли в руку.
– Вот, - сказал он.
– Зубов у тебя не осталось, так во рту покатай.
III
Ночью похолодало. У него горел камин, на ужин была первая ветчина из коптильни, он сидел в одиночестве и ел с таким удовольствием, какого, кажется, не испытывал уже много месяцев; внезапно в передней части дома послышался стук - стучались в край галереи, негромко и неторопливо,
– Вот она, - сказал он.
– Сплавьте ее.
– Ладно. Уберем на чердак. Может быть, к весне тетя Молли про нее забудет, и ты попробуешь...
– Нет. Сплавьте ее куда-нибудь.
– Совсем?
– Да. Чтобы ее тут не было, чтобы я ее никогда не видел. Только не говорите мне куда. Продайте, если сумеете, а деньги возьмите себе. Но продайте подальше, чтобы я ее больше не видел и чтобы слуху об ней не было.
– Так, - сказал Эдмондс.
– Так.
– Он отодвинулся со стулом от стола и смотрел на этого человека, на старика, который возник где-то в трагических переплетениях его полусиротского детства - муж женщины, ставшей ему матерью, который ни разу не сказал ему, белому, "сэр" и звал его за глаза - а в лицо тем более - Росом.
– Слушай, - сказал он.
– Это не обязательно. Тетя Молли старая, у нее бывают странные идеи. Но о чем она не знает... Никаких денег, закопанных, незакопанных, ты все равно не найдешь, ни здесь, ни в другом месте. И если тебе иногда захочется взять эту чертову игрушку, скажем раз или два в месяц, и побродить с ней ночь возле речки, будь она неладна...
– Нет, - сказал Лукас.
– Сплавьте ее куда-нибудь. Я не хочу ее больше видеть. Писание говорит, человеку отпущено на этой земле семь десятков лет{*}. За это время ему много чего хочется, и он много чего может получить, если возьмется вовремя. А я поздно взялся. Деньги тут есть. Те двое белых, что пробрались
сюда ночью, они выкопали двадцать две тысячи долларов и ушли, пока их никто не заметил. Я знаю. И где они яму забросали, видел, и кувшин, где деньги лежали. Но мои семь десятков подходят к концу, и, видно, не про меня эти деньги.