Огонь и очаг

Фолкнер Уильям Катберт

Белый вынул руки из-под простыни, положил сверху.

– Ладно, - сказал он.
– Стань к стене, пока я буду доставать.

– Ха, - сказал Лукас.
– Ха.

Эдмондс снова убрал руки под простыню.

– Тогда пойди возьми свою бритву, - сказал он.

Лукас тяжело задышал: короткие вдохи будто не разделялись выдохами. Белый видел низу, как его грудь распирает старую выцветшую рубашку.

– На ваших глазах ее выбросил, - сказал Лукас.
– Знаете, что, если сейчас выйду, назад не вернусь.
– Он подошел к стене и стал спиной к ней, лицом к кровати.
– Потому что вас я уже победил, - сказал он.
– Остался старик Карозерс. Берите револьвер, белый человек.

Он часто и шумно дышал, казалось, его легкие уже переполнены воздухом. Белый встал с кровати, ухватился за ножку и отодвинул ее от стены, чтобы можно было подойти к ней с обеих сторон; потом

шагнул к бюро и вынул из ящика револьвер. Лукас по-прежнему не двигался. Он стоял, прижавшись к стене, и смотрел, как белый подходит к двери, закрывает ее, запирает ключом, возвращается к кровати, бросает на нее револьвер и наконец поворачивается к нему. Лукас задрожал.

– Нет, - сказал он.

– Ты с одной стороны, я с другой, - сказал белый.
– Станем на колеях, сцепим руки. Счета нам не нужно.

– Нет, - сказал Лукас задушенным голосом.
– В последний раз. Берите револьвер. Я иду.

– Ну так иди. Думаешь, оттого, что я через женщину Маккаслин, как ты выразился, я меньше Маккаслин? Или ты даже не через женщину Маккаслин, а просто нигер, который отбился от рук?

Лукас уже был у кровати. Он даже не заметил, как очутился там. Он стоял на коленях, сцепив руки с белым, и смотрел поверх кровати и револьвера на человека, которого знал с младенческих лет, с которым жил почти как с братом, пока не стал взрослым. Они вместе охотились, вместе рыбачили, учились плавать в одной воде, ели за одним столом на кухне у белого мальчика и в доме у матери черного, под одним одеялом спали в лесу у костра.

– В последний раз, - сказал Лукас.
– Говорю вам...
– Потом он закричал - но не белому, и белый это понял; он увидел, что глаза у негра вдруг налились кровью, как у загнанного зверя - медведя, лисицы: - Говорю вам! Не требуйте от меня так много!

{Я ошибся}, подумал белый. {Я перегнул палку}. Но было поздно. Он хотел вырвать руку, но ее стиснули пальцы Лукаса. Он хотел схватить револьвер левой рукой, но Лукас и ее поймал за запястье. Оба замерли, и только их предплечья и сцепленные кисти медленно поворачивались, пока рука белого не оказалась прижата тыльной стороной к револьверу. Связанный, не в силах пошевелиться, Эдмондс смотрел на изнуренное, отчаянное лицо напротив.

– Я дал вам выход, - сказал Лукас.
– Тогда вы легли спать с незапертой дверью и дали мне. Тогда я выбросил бритву и снова дал вам выход. А вы и от него отказались. Так или нет?

– Да, - сказал белый.

– Ага!
– сказал Лукас. Он откинул левую руку белого, оттолкнул его от кровати, а освободившейся правой рукой сразу схватил револьвер; потом вскочил и отступил назад, и белый тоже поднялся за кроватью. Лукас переломил револьвер, взглянул на барабан, увел пустое гнездо из-под курка в самый низ, чтобы при повороте в любую сторону под курок опять встал заряженный патрон.
– Мне понадобятся два, - сказал он. Он закрыл затвор и поднял голову. И снова белый увидел, как заволокло его глаза и исчезла радужная оболочка. {Ну вот}, без удивления подумал белый; он незаметно напрягся. Лукас как будто не обратил на это внимания. {Сейчас он меня вообще не видит}, подумал белый. Но опять с опозданием. Лукас уже смотрел на него. Вы думали, меня на это не хватит?
– сказал Лукас.
– Вы знали, что я могу вас победить, и решили победить меня стариком Карозерсом, как Каc Эдмондс Айзека: использовал старика Карозерса, чтобы заставить Айзека отказаться от земли, от своей земли, потому что Каc Эдмондс был Маккаслин через женщину, из женской родни, от сестры, и старик Карозерс сказал бы Айзеку: уступи женской родне, она не может постоять за себя сама. И вы думали, я сделаю так же? Вы думали, сделаю это быстро, быстрей Айзека, ведь мне не землю уступать. Не от большой хорошей фермы Маккаслинов отказываться. Мне отказаться надо было всего-навсего от крови Маккаслинов, тем более она и не моя, а если и моя, то не много стоит, не так уже много от себя старик Карозерс отдал Томи в ту ночь, когда получился мой отец. И если это все, что дала мне кровь Маккаслина, она мне не нужна. И если, подливши свою кровь к моей черной, он потерял не больше, чем потеряю я, когда она из меня выйдет, то и удовольствия больше всех получит не старик Карозерс... Или нет! закричал Лукас. {Он опять меня не видит}, подумал белый. {Ну вот}.
– Нет! крикнул Лукас.
– А если я вообще не выпущу первую пулю, если выпущу только вторую и побью и вас и старика Карозерса, чтобы вам было о чем подумать иногда на досуге, подумать, что вы скажете старику Карозерсу, когда явитесь туда, куда он уже отправился, - и завтра подумать, и послезавтра, и после-после, покуда будет после...

Белый прыгнул, бросился на кровать, вцепился в руку с пистолетом.

Лукас тоже прыгнул, они встретились над серединой кровати, и Лукас, обхватив его левой рукой, почти обняв, уткнул пистолет в бок белого, нажал спусковой крючок и, в то же мгновение отбросив белого от себя, услышал легкий, сухой, невероятно громкий щелчок осечки.

Год выдался добрый, хотя и запоздал из-за дождей и наводнения: год долгого лета. Лукас должен был собрать в этот год столько, сколько давно уже не собирал, хотя стоял уже август, а кукурузу он не всю еще успел прорыхлить в последний раз. Этим он сейчас и занимался - шел за мулом между рядами сильных, по пояс, стеблей и темных, сочных, глянцевых листьев, останавливался в конце каждого ряда, оттягивал плуг, заворачивал рыскливого мула в соседний ряд - покуда в чистое небо над трубой его дома не поднялся невесомо обеденный дым и она в урочный час не прошла вдоль изгороди с накрытой сковородой и ведерком. Он не взглянул на нее. Он пахал, пока колокол на плантации не пробил полдень. Он напоил и накормил мула, пообедал сам - теплой лепешкой с молоком - и отдыхал в тени, пока опять не ударил колокол. Но встал не сразу, а вынул из кармана патрон и еще раз задумчиво посмотрел на него - снаряженный патрон, без окиси, без пятнышка, с глубокой, четкой метиной ударника на капсюле - этот тусклый медный цилиндр, короче спички, немногим толще карандаша и немногим тяжелее, вмещал в себе две жизни. Вместил бы. {Потому что второго я бы не использовал}, подумал он. Я бы расплатился. {Подождал бы виселицы, даже керосина. Расплатился бы. Видно, все же не даром досталась мне кровь старика Карозерса, подумал он. Старик Карозерс. Он был нужен мне, и он пригнел, замолвил за меня слово.} Потом он взялся за плуг. Вскоре она опять прошла вдоль забора и забрала сковороду с ведерком - не стала ждать, когда он вернется и принесет сам. Сегодня ей некогда; и для ужина, ему показалось, она затопила слишком рано - но ужин она оставит ему на очаге, когда уйдет с детьми в большой дом. Он вернулся в сумерках, она как раз собиралась уходить. Но туфли белой женщины она не надела, и платье на ней было то же, что утром, - старое, ситцевое, вылинявшее.

– Ужин тебе готов, - сказала она.
– Подоить не успела. Придется тебе.

– Если я могу подождать с молоком, то и корова, думаю, подождет, ответил он.
– Донесешь обоих-то?

– Как-нибудь. До сих пор без помощников с ними управлялась.
– Она не обернулась.
– Вернусь, когда спать уложу.

– Можешь при них побыть, - грубо ответил он.
– Раз уж занялась этим делом.

Она не ответила и продолжала идти, не оборачиваясь, непроницаемая, спокойная, даже безмятежная. И он уже не смотрел ей вслед. Он дышал тихо и размеренно. {Женщины}, думал он. {Женщины. Никогда не узнаю. И не хочу. Лучше никогда не узнать, чем потом догадаться, что тебя обманули.} Он повернулся к комнате, где горел очаг, где его ждал ужин. Теперь он произнес вслух. "Ну как, - сказал он, - черный попросит белого, чтобы тот сделал милость, не лег с его черной женой? А если и попросит - как может белый пообещать, что не ляжет?"

III

– Джордж Уилкинс?
– сказал Эдмондс. Он подошел к краю галереи - человек еще молодой, но уже напоминавший старика Каса Эдмондса холерической вспыльчивостью, которой не было у Зака. По летам он годился Лукасу в сыновья, но как человек был неровня ему и по другой причине: не Лукас платил налоги, страховку, проценты, не он владел тем, что надо осушать, дренировать, огораживать, удобрять, проигрывать в карты, - Лукаса был только пот, а когда его проливать ради пропитания, он решал между собой и Богом. Какого черта Джорджу Уилкинсу...

Не изменив интонации, без всякого видимого усилия и как бы даже невольно Лукас превратился из негра в Нигера, не столько скрытного, сколько непроницаемого, не раболепного и безликого, а окружившего себя аурой вечной тупой апатии, явственной почти как запах.

– У него самогонный аппарат в овражке за старым западным полем. А если вам и виски нужно, поищите под полом в кухне.

– Самогонный аппарат?
– сказал Эдмондс.
– На моей земле?
– Он уже орал.
– Сколько раз я повторял каждому взрослому и ребенку, что я сделаю, если обнаружу здесь хоть каплю контрабандной сивухи?

– Можете мне не говорить, - ответил Лукас.
– Я живу на этой земле с рождения, а родился раньше вашего отца. И ни вы, ни он, ни старый Каc не слышали, чтобы я имел дело с виски - кроме как с той бутылкой городского виски, которую вы с ним подарили Молли на Рождество.

– Знаю, - сказал Эдмондс.
– Не думал, что Джордж Уилкинс...
– Он умолк. Потом сказал: - Ага. Слышал я или мне приснилось, что Джордж хочет жениться на твоей дочери?

Лукас замешкался на секунду, не больше.