Огонь неугасимый
Шрифт:
— Владимир Васильевич, дорогой! — прижал Терехов обе руки к груди, умоляюще глядя на собеседника. — Не по злому умыслу, по доброму намерению встать поближе к истине. Ты же знаешь, мы с Иваном друзья. Да, представь себе, просто друзья. Я его знаю с пеленок, я не имею право уклоняться в таких ситуациях. Как он тебе сказал?
— Тьфу ты! — привскочил Тушков. — Да забыл я слова, забыл. Ну, можешь ты поверить? Между прочим, жене звонил какой-то Рыжов… Не какой-то, не какой-то, — поспешно поправил себя Владимир Васильевич, — заместитель начальника штаба заводской
— Что это у меня сегодня не получаются разговоры? — холодно, демонстративно перебил Терехов директора. — Не заместитель просто Рыжов. Не надо усложнять, ты же понимаешь, оно и так сложно.
— Ладно, начну с начала, — согласился Владимир Васильевич. — У меня неприятности. В семье. Хочу посоветоваться. С тобой. Можно?
— Если считаешь нужным, я вот — весь внимание.
Неверный тон. Оба поняли. Тушков насупился, Терехов принялся поправлять пресс-папье, потом встал и погасил верхний свет. А когда сел на диван, почувствовал усталость. Ну, что это сегодня, что? И правда же не поп, ни грехи отпустить, ни на путь истинный наставить. Да и кого — Тушкова.
— Стыдно, я понимаю, — начал Владимир Васильевич после тягостной паузы. — Единственный сын. Жена не работала и не работает. Значит, влияние улицы сведено до минимума, а влияние семьи максимальное. И вот — гнилье. Откуда? Понятно. Семья гнилая. Выводы? Очень просто. А оно не так. А как оно? — развел Тушков руками. И сделался таким беспомощным, что Терехов опешил. Властный, громогласный, таранного темперамента — и нате вам. — Так вот, Рыжов задал моей жене такой вопрос: «Когда это кончится?» А она спросила: «Что когда кончится?» А он ответил: «Когда у вашего сына папенькины денежки кончатся?» А? — потряс Тушков туго сжатым кулаком.
— Ну и что тебя возмущает? — Терехов опять переставил пресс-папье, потупился, не желая, чтоб собеседник увидел в его глазах что-то большее, чем вопрос.
— Ты не понял, — защелкал Тушков пальцами. Такое с ним бывало лишь в минуты крайней досады. — Я не возмущаюсь, я обескуражен.
— Для тебя это полная неожиданность?
— Что? — недоуменно уставился Тушков на Терехова. — Ах, вон ты как! Нет, конечно, не новость. Но всему есть предел.
— Вы близки к пределу?
— Мне показалось вчера, что мы уже за пределом. Поздно. Вот я и нагрянул. Давай так, давай без нервотрепки и дидактики. У меня беда. Помоги. Вместе попробуем. Или как?
— Попробуем, — согласно кивнул Терехов. Но хотелось сказать иное. Хотелось спросить: почему только теперь вместе, когда беда перевалила границы всех пределов? Как теперь ее оттуда тащить, что с нею делать, вытащив? Какая она теперь? Господи, да что они — малые дети? — Только прошу тебя, очень прошу: без амбиции и обид. Мы и в самом деле в труднейшем положении. Не с него началось, не на нем кончится.
— Мне стало легче, — укоризненно покачал головой Тушков. — Как мне быть, скажи?
— Не знаю. Думать надо.
— Если я возьму сынка вот так? — показал Тушков до синевы сжатые кулаки. — Буду держать бессменно, поможет это ему? Ладно. А
— Золотой, наверно, нет, — развел руками Терехов. — Да и не до золота нам. Давай так: ты лишаешь его карманных денег.
— Да он займет. Ему дадут.
— Под твои?
— Ну а куда я денусь?
— Отпадает, — легко и охотно согласился Терехов. — Не пускать его в рестораны. Его знают в лицо и дружинники, и милиция…
— Что-о-о? Ты уверен? Такая популярность? Но кто согласится? С какой стати? Туда вход свободный. Заговорит о законах, о правах.
— Тоже отпадает, — еще охотнее согласился Терехов. — А если его изолировать?
— В тюрьму?
— Не обязательно. Есть и другие возможности.
— Там никто не пьет? Там нет этих… весталок?
— Тоже по боку, — с едва наметившимся холодком произнес Терехов. — Но учти, остается все меньше. Например, убрать его из института, и… пусть поработает в хорошей бригаде.
— Это мысль! — вскочил Тушков. — Это гениально. Нет, я не шучу, что ты? Из института его шугнут за милую душу, он там у всех в печенках. Бригаду подыскать тоже… ну, не так просто, а все же. Да чего искать, к Стрельцову!
— Там бригадиром Павлов.
— Да ну, ладно тебе. Вот это демарш! А! — точно ступаковским жестом указал в потолок. — Пусть потеет. Трудовым потом вся дурь выпарится. А! Спасибо. Но…
— Вот именно, — понимающе кивнул Терехов. — Не такой ягненок твой сын, чтоб смиренно терпеть такую баню. Сбежит.
— Я не хочу быть отцом! — заявил Владимир Васильевич. — Нет, я не имею права быть отцом. Все! Но вот еще что, дорогой Леонид Маркович. Я хочу быть отцом. И мужем. И главой семьи. Хочу вместе со своим сыном, с женой, если приохотится, ходить на рыбалку, по грибы, по ягоды. Очень хочу! Очень! Не веришь? Вот так.
— Давай все же почаевничаем, — предложил Терехов. — Без сахара. Я мигом. Разогрею, — суетливо захлопал он дверцами шкафчика, в котором хранился и чайник, и плитка, и заварка. — Тебе покрепче?
— Чайку так чайку, — апатично согласился Владимир Васильевич. И стало ясно: предложи ему кто-либо поменяться местами и должностью, согласится и не спросит, на что менять. Плохо дело. Гораздо хуже, чем у Ступака.
22
Вечер выдыхался. Таня устала, и казалось ей, что лица за столиками расплываются, куда-то ползут и возвращаются, не находя себе предела и выхода. «Зачем я сюда пришла? Зачем я вообще хожу и сюда, и в другие подобные заведения? — спрашивала себя Таня, меланхолично пуская синие колечки дыма. — Пообщаться с Егором? Занятие, давно потерявшее всякий интерес… Скоро здесь появятся мушкетеры. У них же график… Надо было раньше уйти. Теперь же… Но Ивлев сам сказал… Да и правда ведь — когда они случайно встретились в прошлое воскресенье, Виктор сказал: «Таня, я тебя очень прошу в следующий выходной…»