Огонь неугасимый

Абсалямов Абдурахман Сафиевич

— Насиделся я, — коротко и жестко бросил Тушков. — Давайте о сути дела. Что тут… мне лично полагается?

— Поверьте, не стал бы я вас тревожить, — начал было Иван. Но Владимир Васильевич властно перебил:

— Не надо лишних слов.

— Ну, если не надо, то и не надо, — согласился Иван. И все же добавил: — Они не лишние. Ну, не совсем лишние в такой ситуации. Но вам виднее. Только вот что: следующий раз он будет отсыпаться в КПЗ. С меня хватит.

— Я по шестнадцать часов на работе. Я не пьянчуга и не дурак. Но все равно признаю свою вину.

— Не надо так, извините за прямоту, — тихо, словно бы младшему товарищу,

посоветовал Стрельцов. — Вы не всегда работали по шестнадцать часов, а ваш сын, как я помню, давно уже по кабакам отирается.

— Где он? — спросил Тушков. И подумал, что в образцовой бригаде вместе вот с этим человеком Егор не уживется. Ничего не выйдет из такой затеи.

— Туда! — указал Стрельцов в темный конец коридора. — Там не на замке.

Тушков шагнул через порожек, на секунду замешкался. Очень жутким показалось что-то. Лежит огромное тело. Одна рука, как у мертвого, вывернулась и торчит неестественно, будто не принадлежит этому телу. Вторая, тоже без всякой логики, шевелится, ищет что-то на полу. Штаны задрались, плащ сбился на голову. И над всем этим тусклая лампочка в мелкой сетке.

Нагнулся Тушков, взял своего сына за ворот плаща, зацепив в горсть и ворот рубашки, приподнял, встряхнул, приноравливаясь, и уронил. Вовсе невмоготу стало. Какой-то бред. Это же не кто-то, сын его валяется.

— Это же ни с чем не сообразно, — все же вырвалось у Владимира Васильевича. — Это омерзительно.

— Для него обычное дело, — пожал плечами Стрельцов. — Берите и везите домой.

Ослепило злостью. Да мыслимо ли такое? Мерзавец, грязный подонок. Какой это сын? И опять сцапал Егора за ворот. Через порог, по коридору, по ступенькам, через вестибюль. Он был очень сильный человек — Владимир Васильевич Тушков.

«Сколько труда и средств затрачивают режиссеры, чтоб снять убедительный фильм о вреде алкоголя, — подумал Иван, прислушиваясь к гневному, натужному сопению директора. — Сняли бы вот это — и все».

Но мысли оборвались. Наверно, они и держались все это время на искусственном, как говорится, дыхании. Стало неловко, тоскливо, очень одиноко. Да и все время было тоскливо и одиноко, это директор немного отвлек. Все же и в самом деле беспрецедентный случай.

Швырнув Егора на заднее сиденье, Тушков рухнул рядом с шофером и одышливо бросил:

— Домой…

Машина стопорила перед каждым светофором, хотя на улице никакого движения. Егор начал возиться, ругаться, куда-то карабкаться.

— Вот это чешет, — громко, вызывающе произнес шофер. — Начитанный, воспитанный. Ну, все, приехали. Выносите.

Тушков понял, почему шофер остановил машину так далеко от подъезда. Но разве скажешь?

Тащил Егора долго. Шагов сорок до подъезда. Через лужу, по ступенькам… Боже! За что? Увидел на лестнице жену в накинутом на плечи платке, выкрикнул, не сдержав распирающий гнев:

— Вот! Принимай. Рукоделие твое!

Маргарита Илларионовна испуганно отшатнулась, всплеснула руками, повернулась к окну и закрыла лицо ладонями.

Сквозь навесь туч где-то тускло мерцала надвигающаяся гроза, рассыпая рокоток, напоминающий артиллерийскую канонаду. Крупные капли дождя хлестко тюкали по стеклу, по жестяному подоконнику. Что-то мрачное, безнадежное, неодолимое заполняло душу. Губы шевелились, выговаривая непривычные слова: «Боже праведный, помоги и укрепи мою душу. Наставь, боже, на путь истинный…»

24

Шел

третий час ночи. Конечно, можно еще и до дома добраться, и соснуть часок-другой, но Иван стоял под козырьком подъезда, слушал шум разохотившегося дождя, смотрел на пузырьки, покрывшие мазутно-черную лужу. Не лужа — всеобщее жизнеописание. Только у людей не поверху пузырьки, в глубине растут и лопаются. У каждого, у каждого. Не каждый их замечает, не каждый с ними считается, не каждому они мешают, но есть они у каждого. Разные, но есть. Снаружи не видно, вот в чем фокус. Люди небось думают: ах, какой несгибаемый дуб этот Иван Стрельцов. Все ему ясно и понятно, везде у него складно и чисто. А спросить вас, люди, отчего тоска, как вот пузыри по луже, всю душу искляксала? Или рассказать вам? Так вы не поймете и не поверите. А поймете, все равно не поможете. Никто тут не поможет. Никто и никак. Даже сам себе. И впервые, ошеломляюще отчетливо подумалось, что у Егора Тушкова тоже пузырьки, он тоже не в силах сладить с ними. А люди сверху причесывают да приглаживают его, люди не хотят да и не могут увидеть то, где все равно они беспомощны. Откуда у Егора такое? Кто ж поймет, если он и сам не понимает.

«А ведь дед ждет. Не спит небось», — подумал Иван. И устыдился. Первый раз за сутки вспомнил. А он живой, добрый, одинокий. Сидит под своим тополем, думает о чем-то. Трудно ему. Старость.

И, не раздумывая, снял туфли, подвернул для успокоения совести штаны чуть не до колен, накинул на голову «болонью» и зашагал. В городе кое-где еще светились дежурные фонари, но когда ступил на Отрадную, когда притиснулся к складскому забору, — как в деготь окунулся. Зато вспомнился недавний случай с полосатеньким кошелечком, и что-то теплое, как угасающий уголек под слоем пепла, шевельнулось в душе. Зойка. Чудачка. Совсем несмышленыш. В сварщицы ей захотелось. Оно так — всякое дело можно полюбить, но полюбится ли… И ухнул именно в ту колдобину, в которой тщетно и долго искали вместе с Зойкой ее кошелечек. Рванулся напролом, выскочил, опять ахнулся на четвереньки. Не лужа — капкан. Как не было фонарика. Ну да теперь ладно, дальше не так опасно. Пусть растет. Глянут завтра люди, а тут деревце, и на каждой веточке по новенькому фонарику.

Пообещав что-то боговой канцелярии, Иван перелез через забор вокруг особняка Федора Мошкары и рысцой, под яростный гвалт собак, миновал пустырь, где по праздникам ставили качели и «гигантские шаги» для слободской детворы, сунулся было прямиком через огород, увяз в глинистом месиве, вернулся на тропинку и обнаружил, что дождь перестал. Он всегда так, лудит, пока спрятаться некуда. Как на крылечко ступишь — он молчок. Зато собаки взялись вовсю. У них, знать, перекличка бывает, нельзя же поверить, что они так на одного человека взъярились.

На шатком крылечке Иван долго возился, смывая и соскабливая липкую грязь, прислушиваясь к звукам в .слободских проулках и к шорохам в домике.

Осторожно приоткрыл дверь, благо они тут сроду не запирались, на цыпочках прошел в свой угол за печкой, на ощупь разместил мокрую обмундировку, сунулся к холодильнику.

— Там чайник еще теплый, — совсем не сонным голосом оповестил с печки дед. — Слышь-ка, Ванек, а это что там стряслось такое?

— Какое? Где? — екнуло сердце у Ивана. Знает! Ну, что ему сказать, как объяснить? — Дед. Слышь-ка, дед.