Огонь (сборник)
Шрифт:
Кокон и Тирет вспоминают казарму. От военной службы в их душе осталось неизгладимое впечатление, это неистощимый источник всегда готовых, неувядаемых воспоминаний; лет десять, пятнадцать, двадцать солдаты черпают из него темы для разговоров... Они воюют уже полтора года, а все еще говорят о казарме.
Я слышу часть разговора и угадываю остальное. Ведь эти старые служаки повторяют одни и те же анекдоты: рассказчик когда-то метким и смелым словом заткнул глотку злонамеренному начальнику. Он говорил решительно, громко, резко.
– ...Ты думаешь, я испугался, когда Неней мне это отмочил? Ничуть не бывало, старина. Все ребята притихли, а я один громко сказал: "Господин унтер, говорю, может быть, это так и есть, но..." (Следует фраза, которой я не расслышал.) Да, да, знаешь, я так и брякнул. Он и бровью не повел. "Ладно, ладно", - говорит, и смылся, и с тех пор он всегда был шелковый.
– У меня то же самое вышло с Додором, знаешь, унтером тринадцатого полка, когда кончался срок моей службы. Вот был скотина! Теперь он сторож в Пантеоне. Он меня страшное дело как терпеть не мог! Так вот...
И каждый выкладывает свой запас исторических слов. Все они как на подбор, каждый говорит: "Я не такой, как другие!"
* * *
– Почта!
Подходит рослый широкоплечий парень с толстыми икрами, одетый тщательно и щеголевато, как жандарм.
Он дурно настроен. Получен новый приказ, и теперь каждый день приходится носить почту в штаб полка. Он возмущается этим распоряжением, как будто оно направлено исключительно против него.
Но, не переставая возмущаться, он мимоходом, по привычке, болтает то с одним, то с другим солдатом и созывает капралов, чтобы передать им почту. Несмотря на свое недовольство, он делится всеми имеющимися у него новостями. Развязывая пачку писем, он распределяет запас устных известий.
Прежде всего он сообщает, что в новом приказе черным по белому написано: "Запрещается носить на шинели капюшон".
– Слышишь?
– спрашивает у Тирлуара Тирет.
– Придется тебе выбросить твой шикарный капюшон.
– Черта с два! Это меня не касается. Этот номер не пройдет!
– отвечает владелец капюшона: дело идет не только об удобстве, задето и самолюбие.
– Это приказ командующего армией!
– Тогда пусть главнокомандующий запретит дождь. Знать ничего не желаю. И слышать не хочу.
Вообще приказами, даже не такими необычными, как этот, солдаты возмущаются... прежде чем их выполнить.
– Еще приказано, - прибавляет почтарь, - стричь бороду. И патлы. Под машинку, наголо!..
– Типун тебе на язык!
– говорит Барк: приказ непосредственно угрожает его хохолку.
– Не на такого напал! Этому не бывать! Накось, выкуси!
– А мне-то что! Подчиняйся или нет, мне на это наплевать.
Вместе с точными писаными известиями пришли и другие, поважней, но зато неопределенные и сказочные: будто бы дивизию сменят и пошлют на отдых в Марокко, а может быть,
– Да ну? Э-э!.. О-о!.. А-а!!!
Все слушают. Поддаются соблазну новизны и чуда.
Однако кто-то спрашивает:
– А кто тебе сказал?
Почтарь называет источник своих сведений:
– Фельдфебель из отряда ополченцев; он работает при ГШК.
– Где?
– При Главном штабе корпуса... Да и не он один это говорит. Знаешь, еще парень, не помню, как его звать: что-то вроде Галля, но не Галль. Кто-то из его родни, не помню уж, какая-то шишка. Он знает.
– Ну и как?..
Солдаты окружили этого сказочника и смотрят на него голодным взглядом.
– Так в Египет, говоришь, поедем?.. Не знаю такого. Знаю только, что там были фараоны в те времена, когда я мальчишкой ходил в школу. Но с тех пор...
– В Египет!..
Эта мысль внезапно овладевает воображением.
– Нет, лучше не надо!
– восклицает Блер.
– Я страдаю морской болезнью, блюю... Ну, да ничего, морская болезнь быстро проходит... Только вот что скажет моя хозяйка?
– Не беда! Привыкнет! Там улицы кишмя кишат неграми и большими птицами, как у нас воробьями.
– А ведь мы должны были отправиться в Эльзас?
– Да, - отвечает почтальон.
– В Казначействе некоторые так и думают.
– Что ж, это дело подходящее!
...Но здравый смысл и опыт берут верх и гонят мечту. Уж сколько раз твердили, что нас пошлют далеко, и столько раз мы этому верили, и столько раз это не сбывалось! Мы вдруг как будто просыпались после сна.
– Все это брехня! Нас слишком часто охмуряли. Не очень-то верь и не порть себе кровь.
Солдаты опять расходятся по своим углам; у некоторых в руке легкая, но важная ноша - письмо.
– Эх, надо написать, - говорит Тирлуар, - недели не могу прожить, чтобы не написать домой. Ничего не поделаешь!
– Я тоже, - говорит Эдор, - я должен написать женке.
– Здорова твоя Мариетта?
– Да, да. С ней все в порядке.
Некоторые уже примостились для писания. Барк стоит, разложив бумагу на записной книжке в углублении стены: на него словно нашло вдохновение. Он пишет, пишет, согнувшись, с остановившимся взглядом, поглощенный своим делом, словно скачущий всадник.
У Ламюза нет воображения; он сел, положил на колени пачку бумаги, послюнил карандаш и перечитывает последние полученные им письма: он не знает, что написать еще, кроме того, что уже написал, но упорно хочет сказать что-то новое.
От маленького Эдора веет нежной чувствительностью; он скрючился в земляной нише. Он держит в руке карандаш, сосредоточился и, не отрываясь, смотрит на бумагу; он мечтательно глядит, вглядывается, что-то видит, его озаряет другое небо. Взгляд Эдора устремлен туда. Эдор словно разросся в великана и достигает родных мест...