Огонь (сборник)
Шрифт:
Пинегаль невольно разбудил Кокона. Человек-цифра начинает размышлять вслух и говорит:
– Когда мы пошли на войну, в нашем отделении было семнадцать человек. Теперь в нем тоже семнадцать человек после пополнений. Каждый солдат износил уже четыре шинели: одну синюю, три дымчато-голубых, две пары штанов, шесть пар башмаков. Надо считать по два ружья на человека. Запас провианта выдавали нам двадцать три раза. Из семнадцати человек четырнадцать были у нас отмечены за подвиги в приказе, - из них двое по бригаде, четверо
Вычисления Кокона прерывает странное сюсюканье. Это Влер: вставная челюсть мешает ему говорить и есть. Но он каждый вечер надевает ее на всю ночь упорно, мужественно: в фургоне ему сказали, что он привыкнет.
Я приподнимаюсь, как на поле сражения. Я еще раз оглядываю этих людей, которые прошли через много областей и много испытаний. Я смотрю на них; они брошены в бездну сна и забвения; некоторые, со своими жалкими заботами, детскими инстинктами и рабским невежеством, еще стараются ухватиться за край этой бездны.
Меня одолевает сон. Но я думаю о том, что они сделали и сделают. И в недрах убогой человеческой ночи, простертой в этом логовище, под саваном мрака, мне грезится какой-то великий свет.
XV
ЯЙЦО
Мы не знали, что делать. Хотелось есть, хотелось пить, а на этой несчастной стоянке ничего не было.
Обычно правильное снабжение на этот раз захромало; мы были лишены самого необходимого.
Исхудалые люди скрежетали зубами. На убогой площади со всех сторон торчали облезлые ворота, обнаженные скелеты домов, облысевшие телеграфные столбы.
Мы убеждались, что нет ничего.
– Хлеба нет, мяса нет, ничего нет; придется затянуть пояс.
– И сыра макаш и масла не больше, чем варенья на вертеле.
– Ничего нет, ничего! Хоть тресни, ничего не найдешь.
– Ну и поганая стоянка! Три лавчонки, и везде только сквозняки и дождь!
– Имей хоть кучу денег, а все равно, что ветер свистит у тебя в кармане: ведь торгашей-то нет!
– Будь хоть самим Ротшильдом или военным портным, здесь богатство тебе ни к чему.
– Вчера близ седьмой роты мяукал кот. Будьте уверены, они его уже зажарили.
– Да. Хотя у него были видны все ребра.
– Что и говорить, туго приходится.
– Некоторые ребята, - говорит Блер, - не зевали: как пришли, сейчас же купили несколько бидонов вина вон там, на углу.
– Эх, сукины дети! Везет же им! Теперь они смогут промочить горло!
– Надо сказать, что это не вино, а дрянь: им только полоскать фляги.
– Говорят, некоторые даже пожрали.
– Тьфу ты, пропасть!
– восклицает Фуйяд.
– А я и не ломал над этим голову: у меня осталась одна сардинка, а на
– Ну, этим не насытишься, даже если ты не обжора и у тебя плоская кишка.
– За два дня дали поесть только один раз - какое-то желтое месиво: блестит, как золото. Не то жареное, не то пареное! Все осталось в миске.
– Наверно, из него понаделают свечей.
– Хуже всего, что нечем зажечь трубку!
– Правда. Вот беда! У меня больше нет трута. Несколько штук было, да сплыло. Как ни выворачивай карманы - ничего! А купить - накось выкуси!
В самом деле, тяжело смотреть на солдат, которые не могут закурить трубку или папиросу: они покорно кладут их в карманы и слоняются как потерянные. К счастью, у Тирлуара есть зажигалка и в ней немного бензина. Те, кто об этом знает, вертятся вокруг него, держа в руках набитую трубку. Нет даже бумаги, которую можно было бы зажечь об этот огонь: приходится прикуривать прямо от фитиля и тратить последние капли бензина, оставшиеся в тощей, как насекомое, зажигалке.
Но мне повезло... Я вижу: Паради бродит, задрав голову, мурлычет и покусывает щепку.
– На, возьми!
– говорю я.
– Коробка спичек!
– восклицает он и с восхищением смотрит на нее, как на драгоценность.
– Вот здорово! Спички!
Через минуту он уже закуривает трубку; его сияющее лицо багровеет от огня; все вскрикивают.
– У Паради есть спички!
К вечеру я его встречаю у какого-то разрушенного дома, на углу двух единственных улиц этой самой жалкой из всех деревень, Паради зовет меня:
– Пс-с-т!
У него странный, несколько смущенный вид.
– Послушай, - растроганно говорит он, глядя себе под ноги, - ты подарил мне коробку спичек. Так вот, я тебя отблагодарю. Держи!
Он кладет мне что-то в руку.
– Осторожней!
– шепчет он.
– Может разбиться.
Ослепленный белизной, великолепием его подарка, я смотрю и не верю своим глазам... Яйцо!
XVI
ИДИЛЛИЯ
– Право, - сказал Паради, шагая рядом со мной, - верь не верь, но я чертовски устал, сил больше нет. Ни один переход не осточертел мне так, как этот.
Он волочил ноги, сгибаясь всем своим крупным телом под тяжестью мешка, объем и сложные очертания этой ноши казались невероятными. Два раза он споткнулся и чуть не упал.
Паради вынослив. Но всю ночь, пока другие спали, ему пришлось носиться по траншее, исполняя обязанности связиста; не удивительно, что он устал.
Он ворчит:
– Да что они, резиновые, что ли, эти километры? Наверно, резиновые...
Через каждые три шага он резким движением подтягивал мешок и отдувался; он составлял единое целое со своими свертками и тюками; он покачивался и кряхтел, как старый, доверху нагруженный воз.