Огонь (сборник)
Шрифт:
– Помните деда Хлопотуна из Гошена?
– Того чудилу, что искал клад?
– Да. А ведь старик нашел!
– Да что ты? Врешь!..
– Говорят тебе, нашел, образина! Что мне тебе еще сказать? Молитву прочесть, что ли? Не умею... Ну, так вот, двор его дома обстреляли, и у стены, в развороченной земле оказался ящик, полный монет: старик получил свой клад прямо в руки. Даже поп тихонько примазался к этому делу, хотел объявить это чудом и приписать его к поповскому счету.
Мы разинули рот:
– Клад!.. Вот
Эта неожиданная новость повергает нас в бездну размышлений.
– Да, никогда нельзя знать наперед!
– А как мы смеялись над старым сморчком, когда он нес околесицу о своем кладе, и все уши нам прожужжал, и морочил нам голову!
– Помнишь, мы там говорили: "Все может быть. Никогда нельзя знать!" Тогда мы и не думали, что это так и есть, помнишь?
– Все-таки кое-что знаешь наверняка, - говорит Фарфаде.
Как только мы заговорили о Гошене, он задумался и смотрел неподвижным взглядом, словно ему улыбался любимый образ.
– Но этому я бы тоже не поверил!..
– прибавил он.
– После войны я туда вернусь; вот уж, наверно, старик будет хвастать своим кладом!
* * *
– Требуется доброволец: кто хочет помочь в работе саперам?
– говорит рослый унтер.
– Нашел дураков!
– ворчат солдаты и не двигаются.
– Надо вызволить товарищей!
– настаивает унтер.
Ворчание прекращается; кое-кто поднимает голову.
– Есть!
– говорит Ламюз.
– Собирайся, брат, пойдем со мной!
Ламюз застегивает ранец, свертывает одеяло, надевает сумки.
С тех пор как его несчастная страсть к Эдокси угасла, он еще больше помрачнел и, хотя каким-то роковым образом продолжает толстеть, замкнулся, держится в сторонке и молчит.
День прошел. Вечером кто-то приближается к нам, поднимаясь и опускаясь по буграм и впадинам, как будто плывет в полумраке, и время от времени протягивает руки, словно зовет на помощь.
Это Ламюз. Он подходит к нам. Он весь в грязи, обливается потом, вздрагивает и как будто чего-то боится. Он шевелит губами, долго мычит и не может выговорить ни слова.
– В чем дело?
– напрасно спрашивают его.
Ему предлагают вина. Он знаками отказывается. Поворачивается ко мне и подзывает меня кивком головы. Я подхожу к нему; он шепчет мне тихо, как в церкви:
– Я видел Эдокси.
Он хочет вздохнуть; из его груди вылетает свист; уставившись в какое-то далекое страшное видение, Ламюз говорит:
– Она сгнила! Это было в том месте, которое захватили немцы, продолжает Ламюз, - наши колониальные войска отбили его в штыковой атаке дней десять назад.
Сначала пробили дыру. Я работал вовсю. Я сделал больше других и оказался впереди. Остальные расширяли и укрепляли проход позади меня. Вдруг вижу груду балок: наверно, я попал в старую засыпанную траншею. Она была засыпана, но не совсем: были и пустые места. Я убирал один за другим наваленные
Вдруг бачка подалась, и этот чудной мешок свалился на меня. Он меня придавил; я чуть не задохся от трупного запаха... Из этого мешка торчала голова, а то, что на нем висело, оказалось волосами.
Понимаешь, было темно, плохо видно. Но я все-таки узнал эти волосы (других таких волос не сыщешь в целом свете), узнал и лицо, хотя оно совсем распухло и покрылось плесенью; вместо шеи какая-то каша; Эдокси умерла, может быть; месяц тому назад. Это была Эдокси; верно тебе говорю.
Да, это была женщина, к которой я раньше никогда не мог подойти; ведь я смотрел на нее только издали и никогда не мог к ней прикоснуться: она была не для меня, как жемчужина. Помнишь? Эдокси бегала повсюду. Она шныряла даже по передовым позициям. Наверно, в нее угодила пуля. Эдокси, наверно, была убита и затерялась в траншее, и вот благодаря этому подкопу я случайно ее нашел.
Понимаешь, в чем дело? Мне пришлось кое-как поддерживать ее одной рукой, а другой работать. Эдокси валилась на меня всей тяжестью. Да, брат, она хотела меня поцеловать, а я не хотел. Это было страшно. Она как будто говорила: "Ты меня хотел, что ж, целуй". У нее на... вот здесь был приколот букет цветов; он хлестал меня по носу, он тоже сгнил, как труп какого-то зверька.
Пришлось поднять ее на руки и вместе с ней осторожно повернуться, чтобы сбросить ее по ту сторону насыпи. Было так тесно, что, поворачиваясь, я невольно прижал ее к груди изо всех сил, как прижал бы ее живую, если б она только пожелала...
Потом я полчаса отряхивался от этого прикосновения и запаха, которым она обдавала меня против моей, да и против своей воли. Эх, хорошо еще, что я устал как собака.
Он поворачивается на живот, сжимает кулаки и засыпает, уткнувшись носом в землю, измученный воспоминаниями о любви и тлене.
XVIII
СПИЧКИ
Пять часов вечера. Три человека копошатся на дне черной траншеи.
Они черные, страшные, зловещие в этом углублении, у потухшего костра. От дождя и небрежности солдат огонь погас, и трое поваров смотрят на головешки, погребенные под пеплом, на остатки холодеющего костра, пламя которого умерло, исчезло.
Вольпат, шатаясь, подходит к этой кучке людей и сбрасывает с плеч какую-то черную ношу.
– Я потихоньку вытащил это из стены землянки.
– Значит, дрова есть, - говорит Блер.
– Но надо их зажечь. А то как же сварить мясо?
– Хороший кусок, - стонет другой черный человек.
– Грудинка. По мне, это лучший кусок говядины: грудинка!
– Огня!
– требует Вольпат.
– Нет больше спичек, нет больше ничего!
– Да, нужен огонь!
– ворчит Пупарден; он нерешительно топчется и покачивается в этой темной яме, как огромный медведь в клетке.