Ограбить Императора
Шрифт:
В ответ красноармеец лишь сдержанно кашлянул в кулак. В серых, будто бы нарисованных порохом, глазах промелькнуло нечто похожее на снисхождение. При нынешней власти уголовный розыск занимает не самое высокое положение, что позволяло старому вояке выдержать должную паузу, а потом спросить с подчеркнутым равнодушием:
– А в чем дело, товарищ?
Последнее слово было сказано со значением. Окопный солдат безошибочно угадал в нем «благородие» и, теша собственное самолюбие, поставил его на одну планку с окопными солдатами: теперь мы на равных, ваше благородие!
– Дело в том, что мы ищем преступника, – постарался как можно мягче улыбнуться Селиверстов. – Вчера он проезжал на грузовике через вашу заставу.
– Просто так через нашу заставу не проедешь, товарищ, – со значением ответил старший. – Революционное время нынче, учитывать нужно. Для этого документ должен быть подходящий.
Стоявшие рядом бойцы, не принимавшие участия в разговоре, охотно закивали. Верилось, что через такой кордон из унылых революционных физиономий не проберется даже сам черт.
– Я так и полагал… Этот человек проехал через заставу на грузовике на рассвете.
– Была такая машина. А как он выглядел?
– Молодой, лет тридцати, может, помоложе… Высокого роста, худой, гладко выбритый, – заговорил Селиверстов, стараясь не упускать даже мелочи. – В кожаной куртке, в синих галифе. Рубаха на нем темная, серая барашковая шапка, волосы черные, длинные, вьющиеся.
– Именно он и был, – кивнул начальник заставы. – Вот только он документики правильные представил.
– И что за документы?
– Что в петроградской ЧК служит. Разве такого задержишь?
– В ЧК? – изумился Селиверстов. – А фамилию его случайно не запомнили?
– И фамилию его запомнил. Большаков! Такая фамилия у моего зятя. Я у него еще спросил, под Полтавой, случаем, родственников у него нет? Он на меня только хмуро посмотрел и сел в машину. Сурьезный товарищ!
– А что он вез?
– Чемоданы какие-то. В кузове еще товарищ его был. По всему видать, из «благородий». Я их за версту чую!
– Значит, вы его чемоданы не досматривали?
– А кто ж позволит-то? Вот вы бы сами стали обыскивать ЧК? – И, разглядев, что лоб Селиверстова покрылся испариной, поучительно заметил: – Вот и я не стал смотреть. Себе дороже!
С заставы следовало уходить, Селиверстов узнал все, что ему надо было. Однако ощущение какой-то недоговоренности, как будто упустил что-то важное, не отпускало его.
– Женщина с ними была? – спросил сыскарь.
– Женщина? – как-то удивленно протянул начальник заставы, с интересом глядя на Селиверстова. – Точно! Была женщина! Из дворянок! Эдакая краля! – И пренебрежительно добавил: – Когда я документики полистывал, так она взглядом мне классовое презрение высказывала. У меня аж мурашки по шее пробежали.
– А не заметили, может, у нее с этим Большаковым что-то было?
– Да как тут заметить, чудак ты человек! – искренне удивился старший заставы. – Он ведь ее не на коленях держал!
– Тоже верно… А может, они взглядами какими-то многозначительными обменивались? Может, говорили что-нибудь? – продолжал наседать сыскарь, чувствуя, что приблизился к разгадке
– Я этим изыскам не обучен, – хмуро обронил начальник заставы. – Кто же его разберет, какой был взгляд? Значительный или не очень. Это господа должны гадать, а мое дело контру высматривать!
– Все так, товарищ, – охотно согласился Селиверстов.
– Если какие-то будут вопросы, так дайте знать, мы все время здесь.
– Бдительность проявляете? – серьезно спросил следователь.
– Проявляем, товарищ, – без улыбки ответил начальник заставы. – Без нее никак нельзя. Сейчас контра голову подняла. Вот ей шею и надо открутить. Кто же открутит, ежели не мы!
К селу Юрьевскому подъехали ранним утром, когда тишину уже тревожил скрип колес проезжавших телег, лай разбуженных собак и ненавязчивый колокольный звон. Усадьба Абросимовых была разбита, сожжена и выглядела на фоне березовой рощи глубокой тенью. Лишь подъехав ближе, можно было понять, насколько она разорена: окна чернели провалами, крыльцо поломано, а через сбитую штукатурку проступали красными заплатками ряды кирпичей. Из усадьбы было вынесено все, что возможно, а двор, прежде ухоженный, с красивыми гравийными дорожками, теперь был покрыт битыми кирпичами и мелким стеклом.
– Куда? – спросил Большаков, остановившись во дворе.
– Езжай к дому для прислуги, – сказал Николай, махнув рукой на одноэтажное строение.
Подъехав, он увидел, что здание скрывает небольшой дворик с клумбой, разбитой в самом центре. Спрыгнув с кузова, Николай сказал:
– Вот здесь мы и спрячем. – Стащив с кузова два чемодана, он отнес их к клумбе, усеянной высохшими многолетними цветами, потом отправился к деревянной пристройке и вернулся с двумя лопатами в руках.
– Не поверишь, единственное, что осталось в этом доме. Все перетаскали! Я уж даже и не обижаюсь, быдло по-другому не умеет. – Воткнув одну лопату в клумбу, бросил Большакову: – Роем здесь, в центре!
– Господи, как давно я здесь не была, – вышла из машины Фекла. – Кажется, что это было совершенно в другой жизни.
– Так оно и есть, сестренка, – сказал Николай, вгрызаясь в землю. – Тогда мы были богаты, были дворяне, а теперь только за одну принадлежность к благородному сословию большевички ставят к стенке!
Василий Большаков сосредоточенно копал мягкую землю.
– А ты не знаешь, что стало с Костиком? – спросила вдруг Фекла.
– Это с сыном нашей горничной, что ли? – хмыкнул Николай, приостановившись.
– Да.
– Возглавляет Комитет бедноты, – произнес он, спрыгнув в яму. На самый край полетели комья темно-коричневой глины. – К нему лучше не попадаться, с потрохами сожрет. Ну что, кажись, вырыли. А теперь можно и чемоданчики похоронить. Все равно нам все их до границы не унести. А как вернемся, так отроем. Значит, два оставляем, остается каждому по одному.
– Держи, – протянул чемодан Василий.
Николай аккуратно положил его на дно ямы. Следом взял другой, столь же тяжелый, уложил и его.