Ограбление по-русски, или Удар « божественного молотка»
Шрифт:
– Скоро увидишь, – обещаю я другу и веду его дальше.
– Ну где же? – нетерпеливо пытает он меня. – Не это? – кивает он в окно на фигуры и фонтан отреставрированного Висячего сада.
– Нет.
– А может, это? – указывает Громов на новенький наборный паркет.
– Да погоди ты!
Наконец в небольшом зальце я подвожу друга к статуе Аполлона, отгороженного красной веревочкой:
– Вот!
Слева на стене недалеко от статуи прикреплена табличка в рамке, где написано: «Благодаря щедрому дару попечителя Эрмитажа Геннадия Громова на внесенные им средства был восстановлен отбитый и унесенный несознательными посетителями детородный орган скульптуры
Мы с Громовым осматриваем внушительный детородный орган Аполлона – кажется, он всегда был здесь, на своем законном месте, даже шва не заметишь невооруженным глазом. Все-таки нам далеко еще до заграничных специалистов. Хотя у меня впечатление, будто новый фаллос у Аполлона несколько крупнее прежнего. Наверное, размер первоначального никто не догадался в свое время измерить, а немецкие искусники исходили из собственных представлений о мужской красоте (и в этом я с ними солидарен).
– Они явно переусердствовали, – замечает Громов. – Два миллиона – слишком большая для этого органа цена, хотя... возможно, кто-то, лишенный его, заплатил бы и больше...
Мы идем обратно, и когда проходим по Петровской галерее, из дальнего конца ее семенит нам навстречу маленькая сухонькая старушонка с бледно-лиловыми кудряшками на голове.
– Гляди-ка, наша физручка Тамара Петровна, – киваю я Генке. – Но тебя она ни за что не узнает.
В ту же секунду старушка замечает нас.
– Громов! – кричит она на весь зал. – Ты что, хулиган, здесь делаешь, в Храме искусств?! Свиньей вырядился, опять что-то задумал, разбойник? Маску напялил и думаешь, я тебя не узнаю?!
Громов замирает на месте, словно пораженный громом.
Учительница подходит к нам.
– А ты, Арбатов, – строго обращается она ко мне, – вечно с такими шалопаями водишься. – С этими словами она срывает с Генки маску поросенка. – Ага! – восклицает она. – Да ты еще и пластическую операцию сделал! Но красивее, Громов, ты после нее не стал, поверь своей мудрой учительнице, хотя рядом с Арбатовым ты почти что Ален Делон. Вот что, Громов, – берет она бывшего ученика за руку, – завтра ты должен прийти ко мне на урок физкультуры, я кое о чем хочу с тобой переговорить. Кстати, Арбатов, где здесь висит эта твоя долбаная «Джоконда»? Все залы облазила – нету, смотрительницы говорят: наверное, на реставрации.
– Вынужден вас огорчить, Тамара Петровна, – отвечаю я. – Ее продали в Лувр за тысячу евро, теперь она висит там для повышения численности французского населения.
– Вот уроды! – кричит Тамара Петровна и гневно топает ногами. – А нам, русским, что делать? Опять татар на помощь призывать?!
А вечером мы сидим у нас в тесной кухоньке – я, Громов и Александра – и пьем плохонький портвейн, который Генка называет напитком богов. Сначала выпиваем за чудесное воскрешение Громова (он опять сидит с железным венком на шее, хотя и без маски), а потом за его великие задачи.
– Первая уже выполнена, – говорит Громов, – и со второй тоже все ясно. Тамара Петровна – единственная женщина, которая узнала меня после аварии, и завтра я пойду к ней... на урок физкультуры.
ЧАСТЬ II. УЛЫБКА ФОРТУНЫ
Вообще-то еще не совсем прошло, сегодня только двадцать пятое июля, но погода стоит осенняя: идет дождь, температура понизилась до пятнадцати градусов. Обычные для Питера холода вернулись, а я еще не успел как следует прогреться на солнышке летнем, потому что его как всегда было мало. И так повторяется каждый год. Может быть, все бросить и уехать куда-нибудь поближе к Черному морю, где круглый год тепло и где я еще ни разу не был? До сорока лет дожил и кроме Петербурга почти нигде не был. Конечно, Петербург один из самых красивых городов мира, но хорошей погоды и тепла здесь маловато, также как и богатых людей. Подавляющее большинство – это люди бедные, получающие скромные зарплаты за свой нелегкий труд.
Я стою в очереди на маршрутку, чтобы ехать на завод. В этом году я даже отпуск не брал. После того, как зимой мы лишились алмазов, я забрал свое заявление об отпуске. Зачем он нужен, если нет денег и никуда не съездишь?
Получается, что треть жизни я вкалываю за кусок хлеба, треть жизни сплю, и последняя треть распределяется между женой, любовницей, детьми и телевизором. И это все?
Как говорит моя мама, бедность не порок, а вредная привычка.
Дождь усилился. Черт возьми! Опять приеду на работу мокрым, утром послушал по радио прогноз погоды и оставил зонтик дома, потому что обещали сутки без осадков. Но через десять минут после этого сообщения, когда я уже вышел, начался дождь, и он, похоже, не собирается останавливаться.
Вчера получил по почте заказное письмо от мамы. Хотя она живет на соседней улице и могла бы зайти и спокойно поговорить, но она пишет письмо. На шести страницах очень занудно описывает, как она осушала болота Ленинградской области. А в конце письма просит зайти к ней в ближайшее время и в обычном для себя стиле заканчивает: «Эйнштейн опирался на Ньютона и поэтому создал свою теорию, а ты, головастик, можешь опереться на меня и воплотить теорию в практику». Не понимаю, что она имела в виду.
На заводе все по-старому, только в нашей бригаде прибавилось народу: часть болевших вышли на работу, потому что дома жены не давали им пить спирт. Седой коротышка Власов бродит по цеху и ругает тех, кто производит много металлической стружки и пыли и не сметает их тут же со станка. Неделю назад он вывесил на стене список тех, кого расстреляли бы в сталинские времена за несоблюдение чистоты и порядка на рабочем месте. Я в этом списке числюсь вторым после Славы Ершова, так что меня расстреляли бы в числе первых. Прикольщик Ильич приписал в конце списка начальника цеха Каца, директора завода Удавченко и самого Власова – автора списка (а себя вычеркнул).
Весь день я простоял у станка, как робот, а перед самым окончанием смены сел на стул, вытащил из тумбочки книгу Чарльза Буковски (он один из моих любимых авторов), расслабил уставшие ноги, и тут же из-за станка вынырнула кладовщица Белова, некрасивая блондинка неопределенного возраста (иногда ей можно дать всего тридцать, а иногда все шестьдесят). В нашем цехе, кроме меня, ее все трахали – кто по собственному согласию, а кто и по принуждению, потому что иначе кладовщица могла выдать несколько раз подряд хреновый резец, а это, как понимает любой токарь, удар по зарплате. А меня Белова обычно обходит стороной, потому что я – самый некрасивый мужчина нашего цеха (с ее точки зрения, конечно, моим женщинам я все же нравлюсь). А сегодня Белова, судя по всему, решила заполнить и этот пробел. Неприятно обнажая в улыбке свои кривые зубы, она подошла ко мне, похлопала по плечу и сказала: