Охота к перемене мест
Шрифт:
Михеичу надо бы с Нистратовым попрощаться наедине, напомнить в чуткой форме, чтобы — ни-ни... Первая рюмка для вчерашних выпивох — самая ядовитая.
Садырин не верил, что бригада сдержит слово, вернется в Приангарск. Мрачный, он попрощался со всеми за руку, только Чернега повернулся к нему спиной...
Михеич задумался и ужаснулся: а если и вправду расстались навсегда? Будто из нутра вырвали частицу его самого.
Вспомнил свои недавние занятия с Шестаковым. Взбирался по лестницам чуть ли не на верхушку крана-тренажера. А иначе не мог следить за Шестаковым, когда тот висел на монтажной цепи. Михеичу стало жалко себя — опять нарушил медицинский устав...
Одиночество, с которым он встретился лицом к лицу в эти дни и ночи, всколыхнуло и взбаламутило его воспоминания, но было бессильно привести их в порядок и сообщить им какую-то последовательность. Может, воспоминаний накопилось слишком много для одного человека?
Чем острее одиночество, тем сильнее гнет памяти.
Чаще всего вспоминались ночи в палате реанимации, в больнице на Васильевском острове. И самые длинные из пережитых им ночей удлинялись спустя много лет новой бессонницей.
Лишь тот, кто лежал неподвижно, без права вставать и ворочаться, пристегнутый к датчикам и привязанный шлангом к кислородному вентилю, поймет, как длинна ночь в такой палате.
Бульканье кипящей воды в ванночке, сестра кипятит шприцы. Трудное дыхание соседа, спящего с посвистом. Звяканье стеклянной посуды, сестра перебирает пробирки, мензурки. Стон. Сдержанное рыданье. Шипение кислорода...
Любопытно, а куда девают азот? Выпускают обратно в атмосферу? Или чистый азот тоже нужен человеку для чего-то?
Некрасивая девушка в белом халате, слишком длинном для нее, с закатанными рукавами, в косынке, закрывающей брови, начальствует над человеческими жизнями, не позволяет им оборваться.
Хруст стекла. Сколько ампул надламывает за ночь сестра, сколько делает уколов? Камфара, пантопон, морфий, новокаин, кордиамин...
Хорошо бы этой сестре-дурнушке стать врачом. Первый и самый трудный экзамен, экзамен на милосердие, хоть он и не значится в ряду вступительных экзаменов в мединститут, она уже выдержала.
Открывается настежь двустворчатая стеклянная дверь, и две девчушки, обе в халатах не по росту, ввозят на каталке нового больного. Он в шляпе, в пальто, в ботинках. Его раздевают, не разрешая поднимать голову и делать резкие движения, пришвартовывают каталку вплотную к кровати и с трудом переволакивают на нее больного. Обе санитарки — такие же недоростки, как и дежурная по палате: можно подумать, что в их медучилище высоких вообще не принимают.
Всю ночь реаниматоры старались спасти от удушья вновь привезенного, а он плакал и интеллигентно умолял:
— Ну, доктор, ну будьте волшебником! Ну спасите мне жизнь, очень прошу об одолжении! Ну, пожалуйста!..
Больной, лежавший рядом с Михеичем, чтобы не слышать и не видеть всего этого, принимал на ночь снотворное — и свой порошок, и соседский, да еще выпрашивал у дежурной барбамил.
— Измерят вечером температуру, заглотаю три таблетки, и меня тут же будят. Открываю глаза — сестра протягивает градусник. Спасибо, говорю, только что измерил. «Ошибаетесь, больной, это было вчера вечером». Огляделся — лампы не горят, за окном серое утро... Принимайте больше снотворного!
— Боюсь привыкнуть.
— Нам с вами рано бояться новых скверных привычек. Сперва нужно выжить.
Михеич соблазнился, принял усиленную дозу снотворного, но пробуждение... Хотел заговорить и не мог, язык и губы шевелились беззвучно. Что-то промычал, сестра его не услышала. Страшная догадка — паралич, хватил кондрашка? Так в стародавние времена называли инсульт; может, поэтому и вышло из употребления русское имя Кондратий.
Мучительно вырвался из оцепенения и понял — ему только приснилось, что онемел и оглох.
Палата реанимации — операционная в терапии. Здесь никто не произносит «мертвый час», называют «тихий».
Из залежей памяти выплыла то ли частушка, то ли блатная песенка двадцатых годов:
Одежда их — белый халат,угрюм, неподвижен их взгляд,суровые лица —была то больница.Помнится, у Михеича, когда его привезла «скорая», сперва спросили фамилию-имя-отчество, а вслед за тем: «У вас дома телефон есть?»
Домашнего телефона не было, а если бы и был — кому поднять трубку, если он тут «даст дуба»?
Каждая бессонная ночь в больнице, какой бы ни была тяжелой, позволяла о многом подумать.
Еще неизвестно, сколько ночей отмерила судьба на его долю...
Биографию свою не починишь, поздно. Но неторопливо осмыслить ошибки, которые ты натворил, никогда не поздно.
И Михеич решил не отказываться сознательно с помощью снотворных порошков от своего сознания.
Антидюринг недавно напомнил ему восточную мудрость: часы идут, дни бегут, а годы летят.
Да, все чаще оглядываешься на время. Ну а время? Оно ни на кого не глядит...
Восточный мудрец прав. Старость подкралась к зрелым годам незаметно, быстрее, чем зрелые годы к молодости, быстрее, чем молодость к юности, даже к детству.
Но вот на днях он проснулся раньше утра и просветленно задумался: а существовал ли в истории другой отрезок времени протяженностью в шестьдесят пять лет, который вместил в себя столько великих событий, сколько довелось пережить ему?
Михеич не очень-то силен в истории, но уверен, что другой такой значительной эпохи, эпохи длиной в шестьдесят пять лет, цивилизация не помнит.