Охота на охотников
Шрифт:
В особняке узнали все - и про то, как Сандыбаев вышел на Каукалова, и почему начал ему мстить, и про то, как в поле его зрения попал Санька Арнаутов и что он с ним сделал...
– М-да, - задумчиво потер рукой подбородок Шахбазов, поймал себя на мысли, что человек в жизни своей производит массу ненужных жестов: когда ему чего-то не хватает, решимости ли, мозгов ли, способности сделать правильный ход, он обязательно начинает судорожно шарить руками по воздуху, искать подпорку... Он может сделать что-нибудь незначительное - например, ущипнуть себя за ухо или уцепить за нос, - и это будет подпоркой. Так и он сейчас - стал трепать пальцами собственный подбородок. Отдернул руку от подбородка, поработал пальцами в воздухе, сжимая и разжимая их, скосил глаза на Сандыбаева.
– М-да!
Пленник, потный, с обвядшим бледным лицом сидел на стуле, опустив между коленями тяжелые красные руки. В уголках рта, там, где на губы наползали две глубокие мясистые складки, проступила соль. Это была соль страха. Шахбазов знал, что это такое. Лицо человека всегда становится неряшливым, когда он трусит.
В душе у Шахбазова шевельнулось сочувствие к этому человеку - в нынешнем беспределе, когда Россия испуганно поджала хвост и уступила криминалу, этот человек не засунул голову себе под микитки, он решил отомстить тому, кто его обидел, и только этим одним вызывал уважение.
Но отпускать его было нельзя. Шахбазов не собирался менять свои правила. Он выразительно глянул на Рога, молчаливо стоявшего в углу комнаты, и сделал жест, незнающему человеку совершенно ничего не говорящий, - приложил палец ко рту. Рогу же он говорил многое. Это означало: человек, который находится у них, никогда в жизни уже не должен открыть рот.
Рог понимающе кивнул в ответ, подошел к Сандыбаеву сзади, положил руку на плечо.
– Поднимайся, брат, - произнес он ласковым голосом, и голос этот обманул Спортсмена, тот вскинулся было обеспокоенно, но беспокойство его быстро прошло, тем более, что Рог добавил прежним обезоруживающим тоном: Пойдем... Отвезу тебя домой.
Сандыбаев был убит в машине ровно через семь минут после того, как покинул особняк Шахбазова, - убит способом, который уже испытал на себе, но остался цел: ему на шею накинули тонкую стальную удавку.
На сей раз уйти от удавки Сандыбаеву не удалось: стальная петля беззвучно вошла в недавно заживший шов, перехлестнула спортсмену горло. Через пятнадцать секунд голова Сандыбаева отделилась от туловища - тот, кому было приказано покончить с ним, дело свое знал хорошо.
На Сандыбаева прямо в машине набросили полиэтиленовый мешок, чтобы мертвец не пачкал машину кровью, плотно завязали и оставили лежать в салоне джипа. Через пятнадцать минут мешок выволокли в безлюдном месте, за гаражами неподалеку от Кунцевского лесного массива, и сунули в металлический бак с мусором.
Так закончилась жизнь и карьера человека, который подавал надежды, мечтал стать великим спортсменом, но желания свои не осуществил.
Что же касается способа убийства, который осудили "воры в законе", удавки, то Шахбазов этот осуждающий пункт решил не признавать, - несмотря на все почтение к воровской памятке, способ был надежный, верный и бесшумный... Как пользовались им люди Шахбазова, так и будут пользоваться.
В тот же день Шахбазов приехал к старику Арнаутову, долго звонил в дверь, но дед так и не открыл ему, хотя точно находился дома. Шахбазов вздохнул, достал из кармана небольшое приспособление, похожее на гвоздь, только гвоздь этот был очень длинный и тонкий - много тоньше и длиннее обычного гвоздя, сунул в замочную скважину, произвел несколько нехитрых манипуляций, потом нажал на крохотную кнопку, венчавшую шляпку гвоздя, повернул приспособление влево, и дверь открылась.
Старик Арнаутов лежал на тахте вверх лицом и шумно дышал. Из открытых глаз беспрерывно, превращаясь в мелкие бесконечные ручейки, лились слезы. Он ничего не видел и никого не слышал. Шахбазов склонился над ним.
– Дед!
Арнаутов не среагировал на зов - не шевельнулся, не повел взглядом, не моргнул, и Шахбазов понял: у деда - инсульт. Он оглядел комнату, где лежал Арнаутов, ничего интересного для себя не обнаружил, перебрался в соседнюю. Из ящика стола выгреб толстую пачку бумаг, свернул их в рулон, сверху натянул на рулон резинку. Это были деловые бумаги, касались они в основном того участка, который старик Арнаутов вел в структуре, и ещё самого старика Арнаутова.
Через двадцать минут Шахбазов покинул квартиру. На старика он даже не оглянулся - деду сейчас не мог уже помочь никто, и оставалась ему лишь одна дорога - на Новокунцевское или Митинское кладбище. О том, чтобы оказать Арнаутову помощь или вызвать врача, Шахбазов даже не подумал - это было не в правилах организации. Точно так же поступят и с самим Шахбазовым, если он, подобно деду Арнаутову, завалится на тахту и в больном беспамятстве распахнет слюнявый рот.
Два дня Арнаутов полежит на тахте, на третий, - а может быть, и на четвертый день, - обгаженный испражнениями, дурно воняющий, умрет. Шансов выжить у него нет. Да и не нужна ему жизнь-то... Зачем она деду, потерявшему в этом мире все?
Хоронил Мишу Рогожкина чуть ли не весь город - траурная процессия заняла два с лишним квартала. В большинстве своем это были люди, которые не знали его и вообще никогда не видели, но мученическая смерть водителя-дальнобойщика потрясла их.
Наверное, отсутствие хлеба на столе и одуряющая нищета, внезапно поселившаяся в домах, не действовала так на людей, как гибель кого-нибудь находящегося рядом.
Лица у людей были, как в годы войны, суровыми. Казалось, дай им в руки винтовки - обязательно пойдут на Москву трясти тамошних разжиревших обитателей, и кое-кому из сытых жильцов на Кутузовском проспекте да на Воробьевых горах придется туго.
– С-суки! До чего дошли там, у себя, в своей Москве! Убивают почем зря!
– то в одном месте, то в другом вздымался над толпой голос, повисал тревожно в воздухе, и процессия, отзываясь на него, начинала невольно бурлить, словно бы среди людей возникал некий вихрь, над головами взметывались кулаки, люди выпрямлялись враждебно, но потом все стихало, и процессия некоторое время двигалась молча.
Но вот над толпой взлетал очередной, тревожащий душу крик: "Эту московскую мразь, бандитов этих надо сажать на колья!" - и взбудораженная толпа снова начинала волноваться.
Леонтий от слез почти ослеп, он уже не мог плакать - только стонал и слабым движением прижимал к глазам пальцы. Жена его Галина, тоже вся в слезах, все совала Леонтию под язык белую захватанную таблетку и задавленно хлюпала носом:
– Возьми валидол, Ленечка, легче станет!
Но Леонтий не слышал её, лишь крутил головой и стонал.
– Ми-ишка!
– иногда сквозь стон прорывались у него сухие глубокие взрыды и тут же тонули в кашле, Леонтий задыхался, кусал до крови губы и вновь заходился в судорожных конвульсиях.