Охота на сурков
Шрифт:
Эфедрин действовал в Энгадине иначе, нежели внизу, в Домлешге. Все мои чувства обострились. Ничего не расплывалось. Казалось, тебе дали бинокль и ты наводил его до тех пор, пока изображение не стало слишком резким.
Дыхание пришло в норму, жжение в глазах немного отпустило. Я отказался от мысли проконсультироваться с курортным врачом доктором Тардюзером.
Итак. Двое Белобрысых снова в игре. Партия заканчивается.
Мостни, стало быть, ненемой и не дебил. Он фанатик, примитивный субъект, если судить по его речи (речь его я слышал впервые). Но все же не дебил.
И вот я сижу на открытой веранде «Штефании»; сегодня самый длинный день в году, близится вечер, но еще совсем белый день, свет какой-то рассеянный. Я снова учусь дышать
Светильник с двумя лампочками отбрасывает тени от винной бутылки: одна из теней — темная, другая — светлей.
Крайнер ни в коем случае не был опекуном Мостни. Возможно, именно последнийвозглавлял подразделение в составе двух человек. Фауш рассказала мне о самоубийстве Бальца Цбраджена — подражании самоубийству Ленца! Тоже двойная тень! Роковая «парность», удвоение одного и того же события… после этого мне следовало оставить свой «вальтер» в Понтрезине. (А разве гибель Максима Гропшейда в Дахау не «удвоилась» после гибели Гюль-Бабы? И снова «парность»: утонул де Колана — утонул Цуан; погиб в огне Тифенбруккер — умер от разрыва сердца Куят.)
У плетеного кресла «Штефании» был один плюс — когда я сидел в нем, «вальтер» слегка давил мне в бок (в последнее время я часто ощущал его давление).
Все относительно. Быстро изменился угол зрения. Окружающие предметы изменились, как говорится, в мгновение ока. Существуют ли театры мирных действий?
Да?
Существуют ли театры мирных действий? (Риторический вопрос.)
О театрах военных действий я кое-что знаю. Укрепленный треугольник: главный почтамт — «Штефания» — Cook’s Travelling Office [372] , территория между ними, как видно, может стать театром военных действий. Невзирая на то что полицейский капрал Дефила регулирует на этой территории уличное движение.
372
Агентство путешествий Кука (англ.).
Заметил ли меня Мостни, когда я звонил в соседней кабине на главном почтамте? Заметил ли он меня все же?
И посвятил ли в свои наблюдения Паретта-Пикколи, по прозвищу Фашист? Или может, тот отдал напрокат свой немецкий тяжелый мотоцикл с коляской, отдал на всю ночь, не зная, зачем?
Пошлет ли Мостни Крайнера для того, чтобы тот загнал меня в какое-нибудь определенное место?
Что мне делать? Прикрыть лицо газетой или светло-голубым шарфом Полы, превратившись в карикатуру на Шерлока Холмса? Нет, я сложил шарф, спрятал его в карман.
А что, если Крайнер и впрямь вышел из дома Туснельды — вражеской штаб-квартиры, находящейся совсем близко отсюда, и отправился на поиски?.. Тогда этот театрик мирных действий в один миг превратится в потенциальный театрик военных действий. Или соответственно в ничейную землю. Но только для нас — для него и для меня. Все относительно…
Появился Пьяцагалли-младший — Фаустино, сын владельца отеля для спортсменов и просто отдыхающих, который находился через дорогу. Решил «прогулять» свой новый легкий костюм пастельных тонов, наверняка «сооруженный» дорогим миланским портным. Небрежным жестом я снял свои дешевые темные очки. Я считаюсь человеком с моноклем, а не очкариком, смотрю вдаль через монокль. Очкарик Фаустино взглянул на меня, нет, скорее уставился на меня. Без сомнения, узнал, но отвернулся, даже не поклонившись.
Почему он меня умышленно не заметил? Так сказать, «отбрил»? Не потому ли, что был фельдфебелем в том горнострелковом полку, где служили братья Цбраджен? Не стоит лезть в чужие секреты, объяснять поведение незнакомых людей… Может быть, он просто самую малость обиделся из-за того, что я, постоянный клиент Пьяцагалли, расположился на веранде конкурирующего заведения.
Перед агентством путешествий Кука Фаустино встретил молодого паренька с лицом неестественно розовым и блестящим. Пареньку наверняка не исполнилось еще восемнадцати, и на нем был новый костюм, но уж никак не от миланского портного. Черный костюм. Крестьянский праздничный наряд, хотя сегодня не воскресенье. Может, он надел траур? Может, он сын Царли Цуана?
В свое время я видел достаточно парней, которые впадали в шоковое состояние из-за смертей вокруг, но этот паренек сохранял самообладание, вел себя подобающим образом. Несколько минут он внушал что-то Пьяцагалли, безразлично и в то же время убежденно. На секунду их головы сдвинулись. Фаустино не смотрел на меня, но паренек вдруг взглянул в мою сторону. На расстоянии тридцати шагов его лицо походило на сервилат.
Я взял у портье кафе «Штефания» расписание поездов. Если следующий поезд на Бернину отходит в этот час, я, возможно, еще успею перехватить Ксану до того, как ей попадут в руки швейцарские вечерние газеты. А если есть ночной поезд Понтрезина — Кур, то я мгновенно сложу все чемоданы, в том числе и Ксанины, и мы уедем отсюда, уедем-уедем-уедем.
С расписанием в руках я вернулся к своему круглому столику у балюстрады — соседний столик оказался уже занятым. За ним сидел знакомый Пьяцагалли-младшего.
— Знаете ли вы, что такое вендетта?
В ту секунду, когда парень неловко и как будто случайно заговорил со мной, я еще был твердо убежден, что он не стакнулся с Двумя Белобрысыми, хотя его обожженное лицо напомнило мне лицо Мостни. (Впрочем, в той ситуации, в какой я находился, принципиально неверно было бы иметь твердую убежденность в чем-то.) Рядом с пивной бутылкой «Альпетта» лежала мелочь — паренек приготовил ее, чтобы расплатиться. Лицо паренька было обезображено горным солнцем — сильнейший ожог. Вчера днем, буквально налетев на дрыхнувшего в лесу Менчаса Георга Мостни, я заметил, что его обожженная солнцем кожа светилась и была ярко-красная, ожог этого паренька, моего соседа, выглядел иначе, худое лицо даже с близкого расстояния походило на сервилат, с которого кое-где содрали кусочки кожи и который был густо намазан светло-желтой дижонской горчицей.
Особенно густой слой мази лежал на губах парня; разговаривая со мной, он, видимо, старался как можно меньше шевелить губами. Итак, странно шепелявя, но в то же время с подчеркнуто угрожающими нотками в голосе, он повторил: знаю ли я, что такое вендетта?
— Она ведь существует не только на Корсике.
Его зовут Андри Цбраджен. Он брат Ленца и Бальца, самый младший брат, единственный оставшийся в живых сын вдовы Цбраджен-Трачин из Целерины. Сегодня утром он спустился «с горы», где несколько дней назад получил этот потаскушечий ожог, и сразу узнал, что произошло в потаскушечьей «Мельнице на Инне и город Милан» (от слова «потаскуха» он образовал имя прилагательное). И что разыгралось через час в ванной его матери. Да, он слышал достаточно, в этом я могу не сомневаться. Правда, меня нельзя считать непосредственным виновником самоубийства Бальца. Но если бы Ленц не покончил с собой в праздничную ночь, тогда бы и Бальц не отстрелил себе «кумпол» (голову). Конечно, он слышал об этой грешнице, об этой потаскухе Верене Туммермут. Ленцу не надо было с ней хороводиться. Но что возьмешь с бабья (женского пола). Камнем преткновения, да, да, камнем преткновения оказался я, поэтому он меня застрелит.
Не иначе.
В ближайшую ночь.
Честное слово.
Избежать этого мне не удастся, нет, не удастся.
Он застрелит меня из того самого потаскушечьего карабина, из какого стреляли его братья, отправляясь на тот свет. А застрелив меня, прямым ходом помчится к священнику и исповедуется ему. Со стороны отца они — уроженцы Ури, католики, — вот почему он побежит к священнику, который отказывается проводить в последний путь самоубийц Ленца и Бальца Цбрадженов.
Гигантский пульмановский автобус какой-то бирмингамской фирмы остановился перед агентством путешествий Кука, из него с трудом вылезли десятка два с лишним пожилых англичанок; головы — и не только головы — большинства дам были покрыты газовыми шарфами с непомерно длинной бахромой — шарфами а ля знаменитый шарф Айседоры Дункан. Андри исчез, смешавшись с толпой дам в газовых шарфах.