Охота на тигра. Танки на мосту!
Шрифт:
Где же я видел такие лица и глаза? Почему мне был знаком этот нежный изгиб тонкой шеи? И я вспомнил наконец... Лицо девушки было похоже на лик скорбящей богоматери с темной иконы древнего письма. В первое мгновение я даже испугался такого необычного сравнения, но тут же убедился в его точности. Мой школьный товарищ, мечтавший стать художником, увлекался творениями старых мастеров кисти. Кроме многочисленных репродукций церковных фресок, палехских миниатюр, у него имелось несколько настоящих икон, раздобытых где-то на Севере, в глухих кержацких селах. Я не раз высмеивал его, называл новоявленным богоискателем и поражался, как может он восхищаться этой поповской рухлядью, а он горячился, убеждал, что религия тут ни при чем, что это произведения искусства, шедевры старых мастеров, запечатлевших не божественное, а общечеловеческое. Андрей Рублев, ангелы с иконы псковской школы, Палех... Я глазел на закопченные, потрескавшиеся, покрытые пятнами от сырости лики, смотревшие на меня с цветных репродукций, на тонконогого всадника в развевающемся плаще, поражающего игрушечным копьем крылатого змия, и недоумевал — что же здесь общечеловеческое? Сейчас я видел перед собой живое лицо, темное и скорбное, как у тех, на иконах, вобравшее, впитавшее в себя страдание всех матерей на свете. Нет, не богов писали безвестные, даровитые богомазы-самоучки.
— Ну, ты отважная девчина, — капитан тряхнул головой, не то одобряя, не то порицая храбрость девушки. — А если бы не остановились... Стреляла бы?
Санинструктор подняла на него печальные глаза.
— Не знаю... — призналась она. — С места я бы не сошла.
— Могли бы задавить.
Девушка рассеяно пожала узкими, покатыми плечами, — могли, конечно. Видимо, ее не очень-то трогала своя личная судьба. Она снова наклонилась к раненому пограничнику, подняла его руку, сжав ее пальцами у запястья, слушая пульс. Грустно покачала головой и, вынув из сумки кусочек бинта, смочив его водой из фляги, вытерла губы раненому.
— Как звать тебя? — спросил капитан, приглядываясь к девушке.
— Зульфия.
— Цыганка?
Очевидно, этот вопрос был неожиданным для девушки или, наоборот, ей часто задавали его. Она засмеялась, показывая великолепные белые зубы, отрицательно покачала головой.
— Какая национальность? — допытывался капитан.
— Советская... — все еще улыбаясь, ответила Зульфия. — Я метиска. Отец грузин, мать украинка, имя азербайджанское, выросла в Тбилиси.
— Полукровка, значит... — усмехнулся одной щекой капитан.
Это было, пожалуй, грубо даже для солдафона. Так говорят о лошадях, животных. Все же балда капитан... Девушка утвердительно кивнула головой, но тут же опомнилась, и ее смуглый лоб перерезала морщинка.
— Товарищ капитан, а вы что, чистых арийских кровей?— спросила она удивленно и не без ехидства. — Имеете диплом с племенной выставки или справку о расовой благонадежности ваших предков до седьмого колена?
Я даже ахнул, услышав такое. Как она его подколола! Умна, много читала, язык, что бритва. «Справка о расовой благонадежности...» Я знал, гитлеровские ученые додумались до такой глупости, в Германии выдавали такие справки и именно «до седьмого колена». Обладатель справки считался истинным арийцем. Но знал ли об этом командир пограничников, дошел ли до него весь яд язвительного вопроса девушки?
Капитан словно поперхнулся, даже порозовел от смущения. Зульфия заметила это, сжала губы, чтобы сдержать победную улыбку: усталые, воспаленные глаза ее смеялись. Но, видимо, капитан ей все же нравился. Еще бы, такой молодец, щеки — кровь с молоком, боевой орден на груди! С бессознательным женским кокетством девушка подняла руку, и тонкими пальцами начала поправлять растрепавшиеся черные волосы.
— Зеркальце дать? — спросил капитан.
— Пожалуйста, — вспыхнула Зульфия. — Я свое давно потеряла.
Она не стала ахать и охать по поводу своего «ужасного вида», как это делает большинство девушек в таких случаях. Поглядев в зеркало, Зульфия только качнула головой, и глаза ее стали тоскливыми. Она сейчас же вернула зеркальце капитану. Вид ее действительно был ужасен. Но и такая, одетая в помятую, припорошенную пылью гимнастерку, мужские кирзовые сапоги, подурневшая от недосыпания, подавленная беспрерывным, похожим на бегство отступлением наших войск, и такая — измученная, несчастная, отчаявшаяся Зульфия была прекрасна!
Кажется, капитан понимал, чувствовал это. Может быть, он, как и мой товарищ-художник, разбирался в искусстве древних мастеров-иконописцев, может быть, просто был поражен ее необычной, редкостной красотой — не знаю, но я безошибочно угадал, что девушка нравится ему. Мне почему-то было больно сознавать, что их уже связывают первые нити приязни, пусть непрочные, пусть еще ничего не значащие, но уже возникшие. Да, мне было больно, я, кажется, завидовал, ревновал. Я думал, каким бы взглядом наградила меня Зульфия, если бы узнала, кто я и что вынес этой ночью. Терпи, казак. Терпи, тайный рыцарь Родины...
— Товарищ капитан, а почему я должна была угрожать оружием вашему шоферу? — спросила вдруг Зульфия строго. — Почему вы сразу не остановили машину?
— Милая моя! — весело воскликнул капитан. — Имеется по меньшей мере три уважительных причины. Ты сама видишь, машины переполнены. Во-вторых, я выполняю спецзадание генерала и очень спешу, — он мельком, но тревожно взглянул на часы. — И в третьих, мы везем важную птицу, пойманного диверсанта, который, надо надеяться, вынужден будет сообщить нам оч-чень интересные и важные сведения.
Неужели капитан верил в то, что говорил обо мне? Я уже не обижался, нет, не до обиды мне было, но мне трудно было допустить, что боевой командир настолько наивен или глуп. Я захотел заглянуть ему в глаза, но капитан перегнулся через борт к кабине.
Зульфия, стоило ей пробежать глазами по сидевшим в машине, сразу же поняла, кого следует считать «важной птицей», — только у меня одного не было оружия. На мне немецкие брюки, сапоги... Наши взгляды встретились. Она смотрела на меня испуганно, изумленно, чуточку приоткрыв свой маленький рот, словно девочка-дошкольница, увидевшая настоящую бабу-ягу.
Меня немножко рассмешило это, я улыбнулся ей, но, надо думать, улыбка получилась не такой, как я хотел, а жалкой, просительной.
— Не бойтесь, Зульфия, я совсем не тот, за кого меня принимают.
— Заткнись! — грозно крикнул капитан, поворачиваясь ко мне. — Рассказывать будешь у генерала.
«Он — дурак», — твердо и окончательно решил я.
— Ну, что у тебя? — раздраженно спросил капитан у вылезшего из кабины шофера. — Пошевеливайся! Ч-черт возьми... — Он недовольно взглянул на часы.