Охота Сорни-Най [журнальный вариант]
Шрифт:
В костре потрескивали толстые сучья и поленья, заботливо приготовленные с вечера; снова летели ввысь искры от хвои, черневшей и съеживавшейся в огне. Егор и Феликс негромко рассуждали о будущем космических полетов, причем Егор был твердо уверен, что человек, советский человек полетит в космос уже в этом или в следующем году; Феликс немного сомневался в сроках и беспокоился, что империалисты попытаются обогнать Советский Союз, как-то подпортить нам радость победы над земным притяжением. Степан незаметно для себя задремал, клюя носом; отчего-то он ощущал потерю сил, странную слабость, которая разливалась по телу, делая его беспомощным и размякшим. Он сгорбился на своей подстилке из хвойных веток, разморившись
Вскоре Степан крепко-крепко заснул, а Егор заботливо подложил ему под голову свернутую телогрейку, прикрыв Зверева тулупчиком, за которым специально сходил в палатку. Егор, почти не помнивший своего отца, погибшего на войне, стал испытывать к Степану Звереву родственные чувства, полностью признав его командиром и лидером в этом трудном и странном походе. Феликс рассказывал Егору о некоторых болевых приемах, которым он обучился в спортшколе, так что молодые люди проводили время весело и интересно, а когда срок их дежурства окончился, разбудили Толика и Руслана Семихатко, буквально дотащили до палатки совершенно обмякшего, сонного Степана и быстро уснули крепким и глубоким сном. Из сонного тела разведчика струилась невидимая энергия, как кровь из разверстой раны; воля его ослабла, как у месячного младенца, защитные силы таяли с каждой минутой, таял тот панцирь уверенности и воли, который надежно прикрывал Степана в самые трудные моменты его жизни. Со стороны казалось, что Степан мирно спит, раскинувшись на спальнике, похрапывая, глубоко дыша; только лицо его было бледным и грустным, как у больного ребенка.
Толик весь дрожал; он не уснул ни на минуту и теперь был поглощен только одной мыслью: как бы спастись, как бы уцелеть в этом походе, который с самого начала не сулил ничего хорошего. Руслан долго перечислял те яства, которые, по его мнению, следовало приготовить завтра из имеющихся продуктов; он сетовал на нерасторопность и глупость девок, готовящих такие маленькие порции, но Толик только мычал и кивал головой, соглашаясь. Ему было не до еды. Толик боялся, а Руслан размахивал короткими ручонками, казавшимися еще короче в толстой зимней одежде, брызгал слюной и все говорил и говорил о замечательной корейке, которую следует кушать уже в палатке, перед сном, запивая очень горячим и очень сладким чаем, иначе никакого настоящего вкуса не почувствуешь… Дежурство оказалось вполне спокойным, иногда только потрескивали ветки в лесу да завывал ветер, но эти звуки были привычными и потому совершенно нестрашными. Костер полыхал ярко, Толик время от времени подбрасывал в огонь новую порцию дров, кормя защитное пламя, а в сердце его прочно засела смертельная тоска. Он смотрел на Руслана словно издали, слышал его слова, как сквозь плотный слой ваты; все мысли и чувства Углова были сосредоточены на спасении, на сохранении жизни.
Метался во сне Женя Меерзон; ему снился концлагерь, серые бараки, колючая проволока, лай овчарок и люди в черной форме со свастикой на рукаве. Сон был таким безнадежным и тяжелым, что Женя явственно ощущал тяжесть земли на груди, словно его похоронили заживо. Только это уже не было предостережением, это было приговором, окончательной гибелью, когда счет идет на часы. Во сне Женя чуть постанывал, но к утру совершенно забыл свой сон, осталось только тяжелое чувство полной разбитости и усталости да комок в горле от невыплаканных слез о тех, кого уже нет с нами.
В целом же ребята утром чувствовали себя отлично; они умывались снегом, весело галдя, горячо обсуждали происшедшее ночью, которое теперь, при первых лучах солнца, казалось им чрезвычайно интересным. Люба немного успокоилась, только все же старательно избегала Юру, который и сам не горел желанием смотреть в грустные и укоризненные, как ему казалось, глаза девушки.
Парни снова занялись дровами и постройкой лабаза; решено было поработать до обеда, а потом тронуться в путь, уже к подножию перевала. Там заночевать, а наутро перейти через перевал и пойти вдоль гор, обследуя новую местность, наблюдая за природой. Почему-то мысль о переходе через перевал очень воодушевила ребят, заставила их развеселиться и ощутить прилив сил; подсознательно им хотелось как можно быстрее покинуть эти гибельные места, оказавшись на просторе, на равнине уже за цепочкой страшных черных гор, едва поросших редкими деревьями.
В котелке булькала вода для каши из концентрата, когда из палатки, покачиваясь и стеная, выбрался Толик Углов. Он едва стоял на ногах, держась за лыжные палки. Ребята с недоумением смотрели на товарища, отвлекшись от своих дел; они даже не заметили, что тихого Толика нет с ними! А он, похоже, заболел; вон как стонет и кривит лицо в гримасе боли!
— Что с тобой, Толик? — заботливо спросила Люба, подбежав к Углову. — Тебе плохо?
— Да вот, что-то нога у меня заболела, — тихонько стал объяснять Толик, — очень-очень болит. Прямо не могу на нее ступить. Как же я теперь пойду дальше?
Подошел с важным видом записного доктора Женя Меерзон, велел посадить Толика и стал осматривать его ногу. Потом приказал лечь и тщательно ощупал поясницу. Во время осмотра Углов постанывал и покряхтывал, но героически терпел невыносимые страдания. Ребята сгрудились вокруг, подошел и Зверев, держа топорик в руке. Он тоже чувствовал себя довольно скверно, но тщательно скрывал свое состояние, надеясь плотно позавтракать, выпить литра полтора крепкого чаю и избавиться от слабости, которая все еще застилала ему глаза и путала мысли.
— Все ясно, у него острый приступ остеохондроза! — отчеканил Женя, разгибаясь. — Толик, видимо, перетрудил позвоночник, переохладился вчера ночью, когда выскочил из палатки — и все, заболевание началось. Он застудил нерв, который отвечает за движения ноги, так что дальше в поход он не может идти.
— Как же так? — возмутилась Рая. — Как это не может идти? Что же нам, на руках его тащить, что ли? Или на санках катить?
Егор укоризненно посмотрел на сердитое Раино лицо и предложил:
— Может, действительно сделаем санки и повезем Толика на них? Укутаем его хорошенько, чтобы он не замерз, а завтра-послезавтра ему уже станет получше.
Мысль о том, чтобы беспомощным кулем приближаться к тому месту, которое внушало ему животный страх, заставила Толика застонать. Ребята распереживались, глядя на его страдания, предлагая выходы один нелепее другого.
— Вот что, ребята, — сказал молчавший до поры Степан Зверев, — тащить с собой Толика у нас нет никакой необходимости. Что ему за радость продолжать поход на самодельных санках или носилках! А идти нам нужно еще довольно долго, силы пригодятся. Лучше всего будет либо оставить Углова здесь, у лабаза, чтобы он ждал нашего возвращения, либо отправить его назад. Кому-то придется его проводить.
— А может, вообще вернуться… — вдруг робко предложил лежащий Толик, блестя стеклами очков. — Как-то невесело в этот раз в походе, все какие-то неприятности…
— Ты что, обалдел?! — накинулась на Толика Райка, угрожающе нависнув над ним. — Мы столько готовились к этому походу, столько тренировались, так долго собирались, а из-за тебя что же, всем нам домой возвращаться? Вот сиди теперь здесь, в лесу, и жди нашего возвращения, раз ты инвалид бесполезный. Ишь, что придумал — всем из-за него вернуться! — теперь Рая вся кипела от негодования, она забыла даже укоризненные взгляды обожаемого Егора.