Охота. Я и военные преступники

дель Понте Карла

Ближе к вечеру 24 января мы вошли в кабинет одного из обветшавших белградских домов. Нам предстояло встретиться с двумя самыми смелыми и решительными людьми Сербии, Наташей Кандич и Соней Бисерко. Должна признать, что эти женщины и их помощники сделали для трибунала гораздо больше, чем сербское правительство или какая-либо организация страны. Они собрали массу доказательств и показаний жертв преступлений. Бисерко сотрудничает с Хельсинкским комитетом по правам человека, который обеспечивает защиту прав национальных меньшинств в условиях националистических настроений сербского большинства. Она отметила, что наш визит в Белград станет исторической вехой. По ее словам, недавние опросы общественного мнения показали, что около 36 % граждан страны — удивительно большое число, учитывая годы официальной пропаганды! — поддерживают сотрудничество с трибуналом. Было очень важно увеличить эту поддержку теперь, когда трибунал ежедневно стал упоминаться в выпусках местных новостей.

Я встречалась с Наташей Кандич в Приштине в ноябре 1999 года, во время моего

первого визита в Косово. С того времени я была преисполнена глубокого Уважения и доверия к ее мнению. Кандич предупредила, чтобы я не питала иллюзий относительно Коштуницы. Она посоветовала мне добиваться расширения Мандата трибунала на вооруженный конфликт в Косово, чтобы мы могли расследовать преступления, совершенные АОК против сербов и представителей других национальностей. В последнее время стали поступать тревожные сообщения о том, что АОК стала похищать сербов прямо под носом войск НАТО.

Мрачные тени спустились над Белградом, когда через несколько часов мы с моими сотрудниками приехали во Дворец Федерации, чтобы встретиться с Воиславом Коштуницей. Это огромное здание некогда было сосредоточением бюрократии, созданной Тито для управления послевоенной Югославией. Но это «сердце» больше не билось. В пугающей тишине мы проходили по залам и коридорам дворца. У Коштуницы было холодное, нервное рукопожатие. Этот человек долго не соглашался объявить о своей победе на выборах, хотя восторженные толпы призывали его сделать это. Как он объяснил, ему хотелось, чтобы все прошло в полном согласии с конституцией. Коштуница — националист караджичевской закалки. Он лишь кажется посткоммунистическим реформатором. До сегодняшнего дня Коштуница требует, чтобы некоторые части Боснии вошли в состав сербского государства. Его позиция в отношении Косово непреклонна: этот край — часть Сербии и никак иначе. Коштуница никогда не признавал, что в годы войн сербы делали что-либо противозаконное. Он настаивает на том, что сербы были и всегда будут жертвами и только жертвами. За несколько дней до моего визита Коштуница написал статью, в которой утверждал, что призывы к Сербии выполнить свои международные обязательства и передать Милошевича в руки международного правосудия лишь усилят влияние политических партий правого толка. Если кто-то хочет дестабилизировать обстановку в стране, то должен действовать, как Карла дель Понте. Этот аргумент нашел отклик в некоторых столицах. Я понимала, почему госсекретарь Олбрайт предупреждала меня не спешить с арестом Милошевича. Но попытки Коштуницы запугать меня имели совершенно другую цель. Он пытался как можно дольше использовать сложившуюся политическую ситуацию и не принимать жестких решений, которых требовало международное право. Это была попытка скрыть ошибки и преступления сербских националистов с целью сохранения сербского национализма, который принес Коштунице политический капитал.

После беседы с Наташей Кандич я понимала, что общение с Коштуницей не будет приятным. Разговор начался с обычных дипломатических реверансов. Я поздравила его с победой на выборах и выразила надежду на то, что под его руководством ситуация в Югославии улучшится. Потом сказала, что основная цель моего визита — продемонстрировать мою готовность помочь ему и новым лидерам страны, а также членам правительства справиться со сложной задачей обеспечения полного сотрудничества с трибуналом. Я указала на то, что Международный трибунал создан Советом безопасности ООН и Федеративная Республика Югославия обязана сотрудничать с этим институтом, и попросила Коштуницу высказать свое мнение относительно сотрудничества и о том, с чего мы могли бы начать. Мои приоритеты в Федеративной Республике Югославия — это расследование военных преступлений и преступлений против человечности, совершенных в 1998 году албанской милицией в Косово, АОК, а также расследование финансовых преступлений правительства Милошевича, арест и передача в Гаагу обвиняемых в военных преступлениях и беседы с сербами, ставшими жертвами военных преступлений в Хорватии, Боснии и Косово. Осуществление этих задач сулит Сербии и сербам многие преимущества.

Несмотря на дипломатический тон беседы, Коштуница оказался именно таким, как меня предупреждали. Для начала он снял с себя ответственность, заявив, что не может обеспечить полного выполнения моих требований о сотрудничестве, поскольку ему нужно обсудить детали подобного сотрудничества с другими членами правительства. Он признал, что сотрудничество с трибуналом — международный долг Сербии, и сказал, что новые власти признают его необходимость. Вопрос только в том, когда и как выполнять эти обязательства.

Я снова столкнулась с попыткой возвести резиновую стену, muro di gomma. Потребовалось лишь несколько минут, чтобы Коштуница продемонстрировал свое истинное лицо. Он начал критиковать работу трибунала, словно пререкания со мной могли заставить этот международный институт исчезнуть. Он утверждал, что законодательная основа работы трибунала несовершенна, жаловался на то, что трибунал слишком часто нарушает собственные правила (и это действительно случалось, особенно в начальный период его работы). Коштуница говорил о практике тайных обвинений и об арестах, которые были проведены НАТО перед моим прибытием в Гаагу. Он сказал, что конфликт на территории бывшей Югославии был слишком сложным, чтобы с этой проблемой справился один международный трибунал, даже располагающий дополнительными ресурсами. Коштуница утверждал, что Комиссия

правды и примирения, которую я считала совершенно бессмысленной организацией, собирающей информацию о военных преступлениях, но не выдвигающей никаких обвинений, имеет более профессиональный, систематический и аналитический подход к вопросам примирения.

Затем он сказал, что новые законы об «экстрадиции» и сотрудничестве с трибуналом должны одобрить национальное собрание и правительство Югославии. Только после этого можно говорить о выдаче обвиняемых. Коштуница предложил обменяться доказательствами с югославскими судами, но при этом настаивал, что именно местные суды должны решать вопросы сотрудничества и рассматривать обвинения во всех преступлениях. Он заявил, что трибунал выдвинул обвинения против ряда боснийских сербов, обвинив их в принадлежности к сербской демократической партии — националистической сербской партии в Боснии и Хорватии, программа которой полностью совпадала с его собственной идеологией. (Эти слова абсолютно не соответствовали действительности.) Говорил Коштуница и о нежелании трибунала расследовать натовские бомбардировки и использование снарядов с обедненным ураном. Он утверждал, что бомбардировки были абсолютно несправедливыми. Коштуница заявил, что прокурорская служба возлагает на боснийских сербов коллективную вину и выдвигает обвинение практически против всех руководителей Республики Сербской. Есть все основания полагать, что трибунал воспринимает сербов в негативном свете. Коштуница настаивал на том, что трибунал не может выступать от лица истории. Он словно боялся, что Печальные факты, имевшие место в Хорватии, Боснии и Косово, подорвут его восприятие истории и помечают сербским националистам продолжать пропагандировать такой взгляд на нее, при котором сербы предстают невинными жертвами и только жертвами.

Я попыталась поставить вопрос ребром. Я сказала Коштунице, что удивлена тем, насколько плохо он информирован о работе трибунала и о его юрисдикции. «Если так плохо информирован президент, — сказала я, — то чего же тогда ожидать от народа…». Мы с Блуиттом постарались прояснить вопрос с тайными обвинениями, познакомить его с правилами и процедурами работы трибунала. Мы рассказали о необходимости скрывать личность ряда свидетелей. Разговор шел также о натовских бомбардировках и об использовании снарядов с обедненным ураном, а также о других проблемах. Но наши разъяснения не убедили Коштуницу. Когда мы спросили, почему югославские власти до сих пор не арестовали ряд обвиненных трибуналом боснийских и хорватских сербов, — в том числе Караджича, Младича и Милана Мартича, которого обвиняли в пуске ракет по столице Хорватии, — он ответил, что этот вопрос должно решать правительство. На сообщение о том, что следственные бригады готовят обвинения, связанные с преступлениями против сербов в Хорватии, Боснии и Косово, и что для сбора доказательств нам необходимо сотрудничество югославских властей, Коштуница никак не отреагировал. Судя по всему, он считал, что позволять нам расследовать преступления против сербов слишком опасно, так как в этом случае мы начнем изучать и преступления, совершенные самими сербами.

Коштуница постоянно перебивал нас, обвинял трибунал в антисербских настроениях, в политической ангажированности, в обслуживании интересов НАТО, в незаконном преследовании сербских лидеров. Я ничего не понимала. Передо мной был человек, считающийся специалистом по конституционному праву. Вместо того чтобы оперировать фактами, он опирался на дезинформацию и пропаганду. Мне хватило двадцати минут бессмысленных разглагольствований, чтобы понять, что мы ничего не добьемся. «Basta», — подумала я. Я поднялась, взяла свою сумочку от Луи Вуиттон и сказала: «Господин президент, думаю, нам пора прекратить этот разговор». В завершение я добавила, что, по моему мнению, это весьма неблагоприятное начало сотрудничества. Мне показалось, что сотрудничество вообще невозможно, и я спросила, когда соберется новое национальное собрание и правительство: ведь только эти институты могли юридически обосновать сотрудничество с Международным трибуналом. Разумеется, Коштуница и его советники всячески отрицали свое нежелание способствовать работе трибунала, но я точно знала, что согласия от них мы не получили. Эти люди говорили, что сначала нужно устранить все препятствия к совместной работе, создать условия для сотрудничества путем принятия соответственных законов, решить технические вопросы. По их мнению, подобные действия могли бы занять «определенное время», хотя, конечно, о том, чтобы парламентские дебаты затянулись на годы, речь не шла. После этой встречи мне было нечего сказать журналистам: мы ничего не достигли.

На следующее утро я проснулась рано. Небо над Белградом по-прежнему было серым. Река Сава казалась свинцовой. Из окна я увидела демонстрантов, скандировавших: «Карла — шлюха!» Нам предстояло Встретиться с представителями сербов, бежавших из Хорватии и Косово. Затем мы провели переговоры с рядом министров. В 15.30 мы встретились с Зораном Джинджичем, которому вскоре предстояло занять пост премьер-министра Сербии. «Милошевич окончательно сдался, — воскликнул он. — Мы должны призвать тех, кто виновен в военных преступлениях, к ответу. Люди должны знать, что произошло». «Ну, наконец-то», — подумала я. «Но мы все еще не полностью контролируем ситуацию, — предостерег нас Джинджич. — Полиция, секретная служба и армия все еще не полностью подчинялись правительству. Необходимо провести чистку в службах правосудия и судебных органах. Начинать сотрудничество с трибуналом в таких условиях — это настоящая катастрофа».