Охотничьи тропы
Шрифт:
— Это не охота, а разбой среди бела дня. Хищничество.
— Раньше все так добывали линных гусей… А теперь стали говорить: нельзя, да нельзя… Но наши гоняют помаленьку…
— Как ваше сердце не лопнет от такого варварства, — гремит Ефим. — Вы птицу любите, про лебедей говорите, будто стихи читаете…
— Верно, — перебивает Максим Григорьевич, — лебедя зорить не позволю. Сам не стреляю и другим не даю. В позапрошлом году один городской охотник не послушался меня,
— А сами гусей лупите, — укоряет Тимофей.
— Старая привычка, будь она проклята, подмывает, — соглашается островитянин. — Опять же хлеб колхозный жалко. Гусь он — вроде вредителя: навалится стая — все на корню обмолотит.
— Охоту надо в августе развертывать, коптить птицу да — в город, — советует Ефим. — Зачем же больных-то губить? Ни себе, ни людям.
— Да это верно, — окончательно сдается Максим Григорьевич. — Мясо у них в ту пору никудышное — тощая птица, как балалайка…
Первым останавливается на зорю Тимофей. Он повертывает влево и уплывает на маленькое плесо. Неподалеку от чего встаю я. Ефим с Максимом пробираются на лодке в глубь зарослей.
Через полчаса черное крыло тучи закрывает горизонт. Заря быстро гаснет. Камыши превращаются в сплошную черную стену. Без поводыря мне не найти избушки в густых зарослях, изрезанных бесчисленными проливами. Решаю подождать проводника. Слышу стук весел, все ближе и ближе. Плывут сюда. Я слышу голос Ефима, но лодки не вижу до тех пор, пока они не подплывают ко мне вплотную.
Плывем по тому же узкому пролому. Кричим Тимофею. Он отзывается за камышами:
— Выход потерял. Не могу выплыть.
— На запад, на запад, плыви, — советует рыбак.
— Чорт его знает, где запад, где восток. Ничего разобрать нельзя.
— А лодка носом куда стоит?
— Не знаю. Плавал возле камышей во все стороны и выхода нигде не мог найти. Буду проламываться — тут мелко. А вы кричите.
Слышно, как он опускается в воду. Под ногами хрустит густой камыш. Лодка с шумом разваливает заросли.
Мы свиваем факел из сухого камыша, обертываем газетой и зажигаем. Высоко над головами пляшет пламя.
Факел быстро сгорает, а несчастный охотник все еще далеко от нас. Он часто останавливается и шумно вздыхает. Мы ясно представляем его себе. Тяжелыми руками он наклоняет камыш, чтобы сделать два нешироких шага. Красная телячья шуба лежит в лодке. Пиджак расстегнут. От рубашки идет пар. Из-под шапки, с широкого лба текут горячие струйки. Тяжела ходьба по сырым камышам. Даже по сыпучим пескам знойного юга итти много легче.
Ефим, которого
— Проламывайся, проламывайся, верблюдушко, — звонко кричит он. — Проламывайся, милой.
Наконец, мы видим широкую грудь Тимофея. Через высокие голенища сапог переливается вода. Он падает в лодку. Мы выводим ее на плесо, посредине которого стоит курень камыша.
Вскоре сам Максим Григорьевич теряет ощущение стран света. Мы плывем возле зарослей и не можем найти выхода в пролив.
Рыбак встает на ноги и, потрясая веслом над головой, кричит:
— Долго ты нас водить будешь, проклятая? Что тебе надо от нас?
— Это вы на кого так?
— Да… на нее, окаянную. Давно она ко мне не привязывалась, а тут — на тебе — прицепилась. Водит. Путик туманом закрывает.
Он повышает голос:
— Брось, говорю тебе. Я не парнишка. Ты меня не собьешь.
Рыбак пристально смотрит вправо.
— Вроде бы тут камыш-редничок виднеется, — неуверенно говорит он, садясь на дно лодки.
Мы повертываем в редкие заросли, проплываем их и через минуту оказываемся в проливе.
— Меня однажды, — годов, однако, семь тому будет, — она, проклятая, два дня по камышам водила. Едва, ребятушки, выплыл, — уже спокойно рассказывает рыбак. — Ровно бы и место знакомо, а никак на путик выбиться не мог.
Он и на этот раз не решается назвать кикимору, — ведь до избушки остается еще полкилометра нелегкого пути.
— А какая она? — опрашивает Тимофей серьезным тоном.
— Мне видеть не доводилось, — отвечает Максим. — Говорят, в разных обличьях показывается: кому — молодой девкой, кому — старухой, а кому — глазастым филином. Глаза у филина, сказывают, как угли горят, на ушах — звездочки, клюв на серп походит, а голос человеческий. А моему дедушке ветряной мельницей показалась. Шесть ден старик проплавал, чуть с голоду не решился. Увидит мельницу — проламывается напрямик, а там — один камыш. Мельница — с другой стороны крыльями машет. Да он у Малого Чана к берегу прибился…
— И трезвый был?..
— Ну, вот вы смеетесь…
— А ты неужели веришь в такую чепуху?
— Да сам не знаю. От стариков привычку перенял… — говорит Максим Григорьевич. — Тут и без нее в два счета заплутаешься — камыш да небо.
— В этом и дело — ориентиров нет.
— Правильно. А все-таки, ребятушки, поминать ее не надо. Ну ее к бесу…
Лодки останавливаются у помоста из жердей.
В убогой хижине мы на камнях разводим костер.