Охотник за бабочками
Шрифт:
— Понятно.
— О нашей заразе докладывать?
— Ага, — не побоялся таки. Провел рекогонсценировку. Надо бы потом, ради интереса в суреркомпе узнать, как правильнее слово это мудрое говорить. А то на людях, не дай бог, конечно, можно и опозориться.
— По нашей заразе докладывать нечего. Побоялся я.
Значит, не провел это самое мудреное слово.
Кузьмич развел крыльями. Все, мол, докладывать больше нечего. И на том спасибо.
— Пошли, — я поднялся с кресла.
—
— Про утро она ничего не говорила. Наоборот, сказала. Что б только утром к ней и являлись. Кстати, Кузьмич, ты не ощущаешь повышенное содержание кислорода в воздухе? Нет? Странно. Я тоже.
Отворив дверь, я осторожно выглянул в коридор. Ничего подозрительно. Взгляд по коридору в сторону оранжереи. Тоже все, как обычно.
Перебежками до оранжереи.
— Заходим?
— На счет «три», — попросил Кузьмич, явно волнуясь. Я согласился, и мы зашли только на счет «три».
Куколка находилась на своем месте. Собственно, это и так понятно. Каждый раз, когда я захожу в оранжерею, куколка всегда на своем месте. По деревьям не скачем, с ветки на ветку не перелазит. В этом отношении она спокойная.
— Привет, — надо поздороваться первым. А то потом скажет, что я ее обхожу вниманием. А мне эти ссоры не нужны.
— Привет, — эхом повторил Кузьмич, оставаясь на достаточно близком расстоянии от моего нагрудного кармана.
— Здравствуйте, милые мои.
Кузьмич от такой нежности решил все же спрятаться, и юркнул в карман.
— Заждалась я вас сегодня, соколы мои ненаглядные.
Что это она сегодня? Или характер свой самочий показывает. Мол, вот вчера я на вас с Кузьмичем зла была, а сегодня наоборот. Милее вас и нет на свете. Но нас на этом не проведешь.
— Товар где?
Рассусоливать нечего. Забрать самое дорогое и прямиком к паПА кабинет.
— Да вот же. На столе стоит. Да не лапай ты его так, соколик мой. Нежно надо. И осторожно. Да не разворачивай, пока время не наступит.
— Да? — я подозрительно уставился на небольшую коробку, обернутую блестящей фольгой, — А она, часом, не рванет?
Куколка закатила красные глаза вверх, по-нашему вниз, прошептала: — «Господи», — и отрицательно покачала тем, что выглядывало из кокона. Головой, имеется в виду.
— Не рванет, так не рванет, — согласился я и поднял коробку. Но на всякий случай прислушался. Не тикало, — Тогда мы пошли?
Куколка задерживать нас не стала. Да и мы не очень то и хотели. Боком протиснувшись в проем, я аккуратно, придерживая коленом коробку, прикрыл дверь.
— Ты потряси ее, — посоветовал Кузьмич, высунув нос из кармана.
Может еще и флюорографию ей устроить? Коробка, как коробка. Главное, не тикает.
Отсутствие тиканья никак не повлияло на дорогу до конференц-зала. Правда, когда я несколько раз споткнулся от чрезмерного напряжения, Кузьмич, следовавший за мной на расстоянии в десять метров, мгновенно падал на пол, ногами к предполагаемому взрыву, и прикрывался не только руками, но и крыльями.
Но слава вселенной, ни что не рвануло. Да я и не думал, что куколка способна на такую подлость. Брюлики-то потом, кто отдавать станет?
ПаПА дожидался нас в своем любимом кожаном кресле, за своим любимым рабочим столом. И то и другое работа двадцать первого века. Вещи старинные и ценные. Налогом не облагаются. Почему? На них же ясным русским языком написано «не кантовать». Вот и не облагаются.
ПаПА показался мне немного уставшим. Синяки синие под глазами, пиджак перепачкан, руки трясутся. Знать ночка веселой была. Я то сразу все понял. Не зря же из моего каравая кончик хобота зажаренного виднеется. ПаПА и не такое может!
Узрев нас, сыновей своих, паПА чуть приободрился и даже попытался улыбнуться. Получилось это у него достаточно неправдоподобно, но приличия были все соблюдены.
Он нехотя лупанул молотком по металлической штуке, которая согласно большому галактическому словарю называется «гонгом».
— День второй испытаний семейных объявляю открытым.
Мы с братьями похлопали. Пока хлопали, я осмотрел то, что притащили с собой мои старшие. Ничего особенного. На вид, конечно. А внутренностей не видел.
— Что ж, — папа слегка потер ладони, — Приступаем. Соискатель номер один! Вениамин. Чего стоишь? Ждем ведь.
Вениамин бодро подтянул штаны на животе и вручил паПА небольшой сверток.
ПаПА неторопливо развернул его и достал обыкновенное зеркало на ручке. Ну, может быть и не очень обыкновенное. Золотое, разукрашенное. Но, все равно, зеркало. У нас такого добра в доме хоть обглядись.
— И что мне с ним делать? — спросил паПА, глядя на Вениамина.
Тот улыбнулся, так что щеки аж на плечи свисли.
— А ты спроси у него, у зеркала — кто на свете всех милее?
— Так и спрашивать? — не поверил паПА, — У него? У зеркала?
Венька радостно кивнул.
ПаПА повертел зеркалом, повнимательнее разглядывая, потом, послушавшись совета старшего, все-таки спросил:
— Кто на свете всех милее?
И стал ждать ответной реакции, которая не заставила себя ждать.
Из боков зеркала вылезли ручки, которые, упершись в сжимающий зеркало кулак паПА, попробовали освободиться от тесных объятий. Но ничего у них не вышло. Поняв, что с паПА тягаться, себя не уважать, зеркало шумно вздохнуло, засветилось солнечными блестками и сказало: