Охотник за смертью
Шрифт:
– Ну-у, – протянул Орнольф, не отвлекаясь от вычислений, – про похоть, это ты загнул. Не припомню, чтобы мой Хельг пропустил хотя бы одного суккуба, не важно, в трезвом уме или в рассветном безумии.
– Не подслушивай! – огрызнулся Альгирдас.
– Не казнись, – мягко отозвался Орнольф. – Мы живы. Мы почти целы. И мы нашли отличный способ выманивать тех, кто затаился. Всего-то надо немного крови, и чтобы тебя рядом не было. Серьезно, Эйни, – он развернулся вместе с крутящимся креслом, – они накинулись всем скопом, как только ты отвлекся на девочек. Они тебя
– У тебя были все шансы там и кончиться.
– Были, – легко согласился Орнольф, – еще бы минут десять, и плакали мои защиты. Но ведь не кончился же… Эй, чем это занимаются твои работнички?
– Свечи зажигают, – угрюмо откликнулся Альгирдас. – Кофе варят на двести персон. Жрать готовят – на триста. Сигары еще поджечь… думаю, полусотни хватит. Когда там встреча со смертными?
– Полчаса. Может быть, минут сорок. Нас уже пытаются вызвать.
– Как раз успеем. И не смей называть меня Эйни!
– Что, успеем, Эйни? … – Орнольф осекся. – Постой-ка, – он подошел к Альгирдасу и близко заглянул в глаза, – покайся, любовь моя: «Розалия» в тысяча восемьсот сороковом, и «Сеаборд» в пятидесятом – это твои фокусы?
– В жизни, рыжий, всегда должно быть место чудесам, – Паук оскалился, демонстрируя длинные, острые клыки, – особенно, в жизни смертных. И. Не смей. Называть. Меня. Эйни!!!
– Спайдербой… – с невыразимым удовольствием пробормотал Орнольф.
С приближающегося к дрейфующему теплоходу катера береговой охраны внимательно следили за подозрительным судном. И наблюдатели клялись, что отчетливо видели, как с верхней палубы свалились, сцепившись, два человека, один из которых даже в воздухе награждал другого пинками.
Но никаких следов борьбы на теплоходе обнаружено не было. Не нашли поблизости и разбившихся о воду трупов. Вообще никого не нашли. Ни одного живого или мертвого человека.
Зато в столовых сиял хрусталь, и исходили паром изящно сервированные для раннего завтрака блюда, а в курительных тлели в пепельницах сигары. Кресла у карточных столов еще хранили тепло только что сидевших в них игроков. И теплыми были пустые постели… Только в судовом журнале, на последней странице, стремительным легким почерком сделана была странная запись:
«Рыжий – зараза!» – безапелляционно гласила она.
ГЛАВА 11
Все-таки часовые пояса – отвратительная выдумка географов, или кто там их изобрел. Маришка не спала ночью, потому что не хотелось, и не спала днем, потому что не привыкла спать днем. Легла почти на рассвете, а уже через пару часов проснулась. И сейчас, с тяжелой головой, сидела в кофейне, надуваясь «эспрессо». Дюхе и Максу она мрачно завидовала. Они сразу, как прилетели, стали жить по местному времени. То ли опыт сказывается, то ли умеют псионики то, что магам недоступно.
Сейчас парни бодро травили байки. В основном Дюха – он вообще много чего знает. Сразу видать – старлей.
– А в той школе, мы проезжали – я показывал, три года назад такой сюр разгребать пришлось. Я до сих пор не знаю точно, что это было, но возились мы три дня. С пятницы до понедельника.
Да уж, старший лейтенант, это вам не в тапки гадить. Он, оказывается, начинал служить во Владивостоке. Сразу из армии попал в ИПЭ и целый год после учебы здесь проработал. Почему, интересно, с пятницы до понедельника три дня? Должно быть или два, или четыре.
Вспомнились шахматы, играть в которые Маришка никогда не умела и знала только про эти самые «е-два, е-четыре», а еще «лошадью ходи». Дюха рассказывал о школьных коридорах, на стенах которых проступали, порой, чьи-то лица. Чтобы увидеть их, нужно было остаться в пустой школе в одиночку. Или вдвоем.
Там преподавали мертвые учителя, а ученики превращались в пауков и бабочек, и кто-то в одежде Деда Мороза надувал из кишок воздушные шарики, на которых рисовал, опять-таки, лица. Детские лица.
«Ползут, ползут по стенке зеленые глаза…» – вяло вспоминала Маришка. Страшно, конечно. Но почему же именно школы? Школы, а еще – заводы и библиотеки, а про театры и говорить не приходится. Или вот, вспомнить недостроенный зоопарк в Екатеринбурге. Никто его никогда не достроит. Что там бродит ночами?
Строят где попало. На старых кладбищах, например. На древних захоронениях, о которых знать никто не знает. Или, как здесь, на захоронениях совсем не древних. Тут вся земля пропитана кровью… А где не пропитана? Если спросить Орнольфа, он скажет, наверное, что в землю впиталось крови больше, чем течет в жилах всех шести миллиардов людей вместе взятых.
Сколько всего он видел за тысячу лет?
И ладно бы убивали людей чудовища, тогда все было бы просто. Но ведь нет, люди все делают сами. Сами.
«Если бы я знал наверняка, – сказал Альгирдас, – если бы я мог быть уверен, что смертные выбирают свои пути добровольно, здесь не осталось бы смертных».
Господи, как же он красив!
И как он порой пугает. Если верить всему, что он говорит. Если забыть, что в Прибрежном он сам чуть не погиб, спасая смертных.
«Я жалею людей,
Я презираю людей…»
Неправда это. И то и другое – неправда. Он просто не знает людей. Совсем. А вот Орнольф знает, и поэтому боится за Альгирдаса. За самоуверенного, непобедимого Альгирдаса, который не боится ничего.
Не умеет.
Или это просто так выглядит со стороны? Да что она, вообще, знает об этих двоих? Только то, что вечером после боя в Прибрежном Орнольф ни на шаг не отходил от Паука и, кажется, боялся даже отвернуться. Не мог поверить, что успел спасти его, успел вытащить из-под удара Артура Нордана. И не мог простить Альгирдасу того, что тот слишком рисковал собой из-за людей.