Охотник за смертью
Шрифт:
И они шли дальше. И Альгирдас поражался тому, сколько же закоулков, каморок, сквозных помещений, тупиков можно разместить на одной плавучей посудине. А Орнольф посмеивался над ним, всегда вовремя успевая увидеть тех, кого не заметил Паук. Увидеть и убить. Он, может быть, не очень быстрый, Молот Данов, зато обстоятельный.
Отдельным кошмаром, сравнимым с переживаниями в двигательном отсеке, запомнилась кухня.
«Камбуз», – поправил Орнольф. Да только Альгирдасу наплевать было, как это правильно называется. Он успел только представить себе, как на них кинутся сейчас со всех сторон, и ладно
На несколько секунд дурацкий бой с кухонными принадлежностями захватил обоих без остатка. Пришлось изрядно повертеться, уворачиваясь от ударов, не имея возможности атаковать, потому что бессмысленно драться с металлом и пластиком. В ход пошли и паутина, и чары, и снова чары, чтобы – в пыль, в ничто даже осколки, тучей носящиеся в воздухе. Это было глупо, но весело. Особенно, когда, воспользовавшись суматохой, на них набросились еще и духи. А против духов требовались другие нити, и другие чары, и удивительно, как так вышло, что пророчество Орнольфа насчет маникюра все-таки не оправдалось.
Даже лак не облупился.
А еще здесь были люди. Настоящие, не фантомы. Правда, мертвые. Бывшие пассажиры и члены команды, из тех, кто покрупнее. В смысле, поупитанней. Их не сожрали просто так, их оставили до тех времен, когда захватившие корабль мертвецы окончательно примут человеческий облик и привычки. Как, например, привычку есть плоть убитых животных.
Альгирдас сам был людоедом… ему пришлось… когда-то… когда Орнольф ушел к смертным… И, может быть, поэтому из всех нечистых больше всего он ненавидел тех, что кормятся плотью и кровью.
Он ухмыльнулся, мгновенно нащупав источник темных мыслей и одним ударом ядовитой нити парализуя очередного духа. Такие шутки не проходят с Пауком. Если хочешь поразить его на расстоянии, даже не пробуй прибегнуть к чарам – стреляй.
Или будет как сейчас.
«Сейчас» превратилось в короткую и веселую расчлененку.
И дальше, дальше – осторожно, внимательно, – и кажется, что слышно как гудят собственные натянутые нервы.
Было свое, особенное удовольствие в таком вот поиске, в тягостном напряжении всех чувств, в ожидании, ожидании, ожидании – атаки! Невыносимом, долгом, болезненном. И вспышка короткого боя. Чтобы потом, мельком оглядев друг друга: целы? целы! – красться дальше, прислушиваясь и принюхиваясь, и обшаривая пространство вокруг себя жадными, чуткими нитями. До нового боя, всегда неожиданного. Всегда – вдруг. Даже когда знаешь, что враг – вот он, в нескольких шагах.
Два человека на огромный, – изнутри, так просто бесконечный – лабиринт.
И все же они справлялись. Не считая сломанного ногтя и нескольких царапин, полученных на чертовой кухне… «камбузе», да… они до сих пор ни разу не были ранены. Это было везение – ненормальное, невероятное. Спроси себя сейчас, а о чем ты думал, Паук, когда собирался сюда? Так ведь и не вспомнишь. О том, что если они этого не сделают – не сделает никто. О том, что даже они не справятся с таким количеством духов. О том, что придется справиться, потому что выбора у них нет.
И еще о том, что это будет весело. Чем бы ни закончилась самоубийственная вылазка, это будет весело.
Дурак, потому что!
О том, какой он на самом деле дурак, Альгирдас догадался лишь на одной из пассажирских палуб. Им не хватило времени. Очередных затаившихся духов быстро убить не получилось. Да если бы и получилось – это уже ничего не решало. Потому что на востоке покраснело небо, засветилось алым и желтым на бледно-голубом. Океан изменился. Начался рассвет.
И с рассветом пришло безумие.
Он мало что запомнил. Он вообще не умел запоминать, что делает в этот страшный час. Что делается с ним.
Орнольф пытался удержать его… потом – расцвеченная красками темнота.
Паук убивал. Его убивали. Паутина билась в пальцах. Тело сходило с ума в танце. Он умирал, он пожирал чужие жизни, мельком чувствовал, как ломаются кости, как рвется плоть, и тут же, насыщаясь еще живой добычей, забывал о затянувшихся ранах. Очень хотелось найти людей. Из плоти и крови. Крови… Да! Горячей, сладкой от бьющегося в ней страха, чужой, живой крови.
Но не было людей. Только духи. И Паук убивал духов, безнадежно, отчаянно, страстно разыскивая смертных. Хоть кого-нибудь! Хоть кого! …
Осознал он себя в какой-то каюте, на полу… то есть, нет, не совсем на полу. Под ним, закатив глаза, билась в судорогах женщина. Она уже не кричала – только хрипела. Но не от боли, а от сравнимого с болью наслаждения.
Фейри? Да, точно, фейри из бездумных обитательниц темных сновидений. Помесь суккуба с ночным кошмаром, прекрасная и опасная, а как же – красота и смерть, они часто бродят под ручку… На какое время Альгирдасу стало не до раздумий. Вообще. Какие уж тут раздумья, когда приходишь в себя аккурат под завершение процесса?
Фейри выгнулась, впилась в него когтистыми пальцами, и Паук сам застонал от наслаждения, смешанного с предсмертной мукой. Благие боги… разве смертные женщины способны дарить такую любовь?
Его пальцы сдавили горло случайной любовницы. Другой рукой он привычно ударил под хрупкие ребра, нащупал средоточие силы и медленно вытянул наружу.
Не хотелось делать ей больно. Уж лучше так. Аккуратненько.
И не жрать!
Просто убить.
Только потом, придя в себя, отступив от порога смерти, он снова начал соображать.
Увидел что светлое ковровое покрытие залито кровью. И не вся кровь – его. В тени, полускрытое столом, лежало нечто… дурно пахнущее. Ага. Еще одна такая же. Отработанная. И съеденная. Ну, да, тогда он не соображал, что делает.
А сейчас – соображает. Пришел в себя… Значит, Орнольф уже целый час – один! Один против стаи духов…
Грязно ругаясь, Альгирдас разыскал и натянул заскорузлые от крови штаны, и вылетел из каюты.
– Рыжий!
Так… спокойно, Паук, спокойно. Вот она ниточка. Тянется, не оборвалась – значит, Орнольф жив. Только ранен. Это ничего, его не убьешь так просто…