Охотники за алмазами. Открытие века
Шрифт:
Кем только не был Муса — продавцом лепешек и водоносом, погонщиком верблюдов и сборщиком хлопка, плотником и кожевником, арбакешем и подмастерьем у сапожника, работал на добыче газганского мрамора и под Бухарой был землекопом у московских археологов…. Больше половины намеченного срока прожито, а дела настоящего нет в руках.
Слушая красочные рассказы Мусы о его хождениях по земле, Юрка вдруг неожиданно понял пустоту такой жизни, печаль суетливого существования, когда нет устремлений, мечты. Как говорят в Грузии, гора высокой кажется только снизу: не топчись на месте, двигайся вверх и доберешься до вершины, взглянешь на мир глазами орла. У каждого есть своя вершина, не обходи ее.
Много разных дум переворошил в своей голове Юрка. И сидя вечерами на пологом берегу беспокойной Аму, торопливо несущей свои мутные воды к далекому Аралу, и в часы бесконечной работы под палящим солнцем. Думал об идее своей жизни и старался найти применение нераскрытым силам.
Таяли на глазах горы хлопка-сырца, исчезая в прожорливой пасти. Липкий пот щипал глаза, оставлял грязные следы на пропыленном лице, на загоревшем до коричневой густоты молодом крепком теле. В горле постоянно першило от сухости, а на волосах, на бровях и ресницах оседали белые ворсистые пылинки ваты…
Как-то взглянул Юрка в обеденный перерыв на свое отражение в маленьком осколке зеркала, и почему-то на миг представилось ему, что на ресницах не хлопок, а пушинки снега и морозный иней… Щемящей тоской сдавило сердце, и он остро почувствовал свое одинокое существование. Таких морозов, чтобы изморозь оседала на бровях, Юрка отродясь не пробовал. Но у него в кармане хранилось письмо от товарища, которое пришло с месяц назад. В нем, между прочим, сообщалась новость, что предмет его тайного обожания находится в Ленинграде и, кажется, собирается выйти замуж… Юрку неудержимо потянуло в Ленинград. Нужно было начинать делать свое будущее.
Ленинград поразил красотой и фантазией, четкостью линий и роскошью зданий. На Юркино счастье стояли теплые осенние дни. Теплые для ленинградцев, ибо Юрка прибыл из краев, где в сентябре буйствовало летнее пекло, и потому сразу ощутил прохладу, натянул на плечи куртку. Ходил, глазел, восхищался. Острые Юркины глаза как-то сразу выделили три главных цвета города, создававшие ему колорит и своеобразие, — блекло-голубой цвет, зеленый и серый. Блекло-голубой — это северное небо. Зеленый — парки, скверы, деревья вдоль улиц. А серый — Нева, камень, гранит…
Юрка ходил и внутренне улыбался от удовольствия видеть такой город, где произошла революция и укрепилась правильная мысль всеобщего богатства и равноправия. Ему казалось, что наконец наступает время, когда хлеба и еды будет столько же, сколько воздуха и воды на земле. Своим молодым восторженным разумом он верил в приближение новой эпохи, потому как руки человека уже освобождены от цепей, а душа от унижения, и здесь, на шестой части земной планеты, рабочие люди начали воодушевленно и по своему разумению лепить новый мир. Юрка Эревьен тоже хотел приложить и свои силы к напряженным усилиям общества, готов был терпеть неудобства и материальные лишения, откладывая личное благополучие до грядущего завтра. В сердце у него было много нерастраченных сил и радости.
Деньги, заработанные на хлопкоочистительном заводе, как-то слишком быстро утекали из кармана. Попытки встретить предмет своей мальчишеской любви ни к чему не привели, ибо разыскать человека в таком огромном городе, не зная адреса, оказалось делом безнадежным. К тому же недавняя государственная столица, со всем своим блеском и водоворотом жизни, оглушила и увлекла доверчивого провинциала. Перед ним открылись, словно двери в храмы, безграничные возможности. Только выбирай! Юрка Эревьен выбрал Горный институт.
Почему именно горный, а не какой-нибудь другой? На такой вопрос не так-то легко ответить. Возможно, потому, что посетил минералогический музей. Повеяло чем-то родным от разложенных под стеклом образцов горных пород, вспоминались дни детства, походы по окрестностям Тбилиси. Целыми днями пропадали на озере Лиси. И всюду Юрка не проходил мимо интересной ракушки, набивал карманы красивыми камешками, крохотными остатками окаменелых деревьев…
С робостью открыл он массивные двери института и поднялся по широкой лестнице. Навстречу шли уверенные парни и девушки, уже ставшие студентами. Девушки бросали на него быстрые взгляды, отмечая и ладную фигуру, и сосредоточенное лицо удивительно правильной формы, да к тому же покрытое темным загаром. Парни бесцеремонно разглядывали провинциала. О том, что Юрка был из провинции, свидетельствовал его наряд. Но Эревьен от волнения никого и ничего не замечал.
В приемной комиссии его встретили, можно сказать, без особого энтузиазма. Два дня держали документы, потом вернули. Вернул их молодой самоуверенный человек. Эревьен на всю жизнь запомнил безразлично холодный свет в слегка выпуклых глазах и равнодушную ухмылку розовых губ.
— Прием закончен, вы опоздали. Ровно на неделю опоздали. Исключения сделать, к сожалению, не можем.
Юрка смотрел в эти холодные глаза с тайной надеждой растопить лед и вызвать сочувствие.
— Я же не нарочно опоздал… Войдите в мое положение. Ехал, плыл то есть, сначала по Аму-Дарье… А как ходят пароходы? Никакого расписания. Добрался до железной дороги, и еще неделю поездом…
— Я же человеческим языком объяснил вам, что прием закончен! Никакого исключения сделать не можем. Были бы вы представителем нацменьшинства, скажем киргизом, узбеком, — тогда другое дело. А вы француз.
— Ну и что? — Юрка недоуменно пожал плечами. — Все нации равны… Какая разница?
— Очень даже большая! — перебил молодой человек из комиссии. — Вы представляете нацию, которая веками угнетала малые народы. А мы исправляем вековые несправедливости и даем угнетенным дорогу к знаниям. — И закончил: — А вы приходите через год, и обязательно с направлением профсоюза.
Юрка Эревьен возвращался вниз по широкой лестнице с черепками разбитых надежд, опустошенный. Закрывая за собой массивные двери, Юрка как бы отрезал от себя ненаступившее будущее. Он привык переживать и терпеть.
Но человек, пристально заглядывающий в завтра, не может увидеть за туманом непрожитых дней того, что его впереди ожидает. Разве мог тогда обескураженный Эревьен предположить, что через четверть века эти самые массивные двери будут перед ним открывать главные люди института, титулованные и знаменитые ученые, ласково улыбаться, жать руку, угощать коньяком и считать высокой честью быть с ним лично знакомым? Что в своих многотомных исследованиях, пухлых трактатах они будут неоднократно ссылаться на него, делать обобщения и выводы, основываясь на его практической деятельности?..