Охрана
Шрифт:
– Мои люди считали, – не удержался доктор, внимательно разглядывая фотографии, и уже с сомнением вспомнил: – Я тоже, но в десятом классе, собирал нечто подобное и…
– Взлетал?
– Барахтался в пяти метрах от земли и падал. Знаний не хватало… Борис, а ведь, похоже, ты прав. Не взлетит. – И покачивая головой, буркнул: – Как же я раньше не заметил? Ну и глаз у тебя! Так поедем. Я тебя туда и обратно на своей доставлю, хочешь, к дому подвезу?
– Ладно, сейчас гараж закрою.
Гаражные люди, стоявшие поодаль и не слышавшие, о чем говорят увлекаясь эти два совершенно разных человека,
– Договорились, видать, – сказал один.
– Этот ученый – ушлый мужик, кого хочешь наймет за гроши. Даром, что ли, они университеты кончали, – позавидовал другой и сказал третьему: – Беги в магазин, чего уши развесил!
На Джамгаровском пруду вместо татарских шпионов возле стыдливо распустившей бело-красные крылья небольшой самоделки, которую летным словом назвать было страшновато даже самым смелым оптимистам (а вдруг не взлетит?), копошились нервные человечки. Один из них, в потертой кожаной куртке, взобрался в центр самолетика. К этому времени машина с пассажиром Борисом подъехала по широкой извилистой пешеходной дорожке к берегу как раз напротив смешных людей – так обозвал их Ивашкин, увидев издали.
– Ты прав, ты прав, – твердил доктор наук, остановив машину. – Как же сразу-то не почувствовал это?! Спустимся к ним?
– Зачем? Я это в седьмом классе прошел. Отсюда посмотрим, как он землю рыть будет, вернее, лед пруда.
Самолетик коряво разбежался по чистому льду Джамгаровки, потолкался об лед, будто не вверх рвался он, не просчитанный, не доделанный, а наоборот – вниз, под воду, чтобы там спрятаться от стыда. Но люди не дали ему такой возможности. И он бежал, бежал вприпрыжку, наконец зачем-то оттолкнулся ото льда посильнее, будто бы поняв, что в противном случае его не оставят в покое и будут гонять по льду до вечера, что уж лучше взлететь через силу, чем мыкаться так-то, еще раз он сильно оттолкнулся, взлетел под крики горе-конструкторов и, покорябавшись о зимний колючий воздух в двух-трех метрах от земли, клюнул носом в лед.
– Это называется взлетел? – спросил абсолютно теперь равнодушный летчик.
– Хуже, чем мой в десятом классе, – доктор наук тоже был доволен и честно сказал: – А у тебя глаз верный.
– Спасибо, не жалуюсь. Эх, зря мы с тобой не поспорили! Я же видел, ты надеялся, что он взлетит. Ладно, поехали домой. С ним все ясно. Конструктор в школе плохо учился. Хуже, чем мы с тобой.
Они рассмеялись, но доктор технических наук все же вспомнил о деле:
– Ох, и устрою я им разгон! Сам, конечно, виноват, надо было хотя бы уж посмотреть внимательнее на эту, как ты говоришь, каракатицу. Стыдно, пойми.
– Он вам заплатил за расчеты?
– Боже упаси! Приятель попросил. У него с этим конструктором, прости Господи, гаражи друг на друга смотрят. Видит, человек мается, решил помочь. Кстати, этот летчик тоже во Вьетнаме бывал.
– Как его фамилия?
– Кочеров… или Кочергин. Он постарше тебя.
– Не помню таких фамилий… А все-таки зря не поспорили.
– Дался тебе этот спор. Мы и так можем выпить. Родственные души. Родились мы с тобой в небе.
– Нет, спасибо. Мне лучше не пить.
– Зависимость? – с пониманием спросил доктор и, мельком
– Потому и не заметно, что не пью. Между прочим, это и зависимостью-то назвать нельзя. Лирика сплошная. Иной раз в компании выпью и крепко, и все нормально. Утром, как стеклышко. А то вдруг… Жаль у нас в деревне фотоаппарата не было, я бы тебе показал свой первый самолет. Самолет, между прочим, а не каракатицу.
– Действительно, жаль! Всего доброго, Борис. Удачи!
– И тебе удачи! Намыль шею своим счетоводам, чтобы они русскую авиацию не позорили. До встречи!
Встречались они редко, здоровались уважительно, и начальник отделения частенько подумывал, сокрушаясь: «В былые-то времена взял бы его к себе в отделение. Какой у него инженерный нюх, какая интуиция. Дело бы ему!» Ивашкину он об этом ничего не говорил. Зачем зря травмировать человека.
В девяносто седьмом году на гаражной улице открылось небольшое предприятие по ремонту автомобилей, и Борис Ивашкин получил к пенсии еще один оклад плюс премии. Казалось, все у него наладилось.
Но через год, и опять в августе, все пошло вверх тормашками. Ивашкин, правда, не ощутил на себе силу дефолтной оплеухи, которую заехали сразу всему народу, но в предпоследний день сентября с ним случилось личное несчастье.
Попал он, хорошо по трезвой, в аварию, чудом человека не подцепил на обочине, увернулся от столба, но перевернулся пару раз и с несколькими переломами попал в Склиф. Машину он водил не хуже, чем самолет. Но там небо, а здесь плюгавая пузатая мелочь в богатых иномарках. Поди докажи им, что это они виноваты. Чудом удалось поладить, разошлись с миром, каждый остался при своих интересах. Но для них три-четыре тысячи зеленых на ремонт это тьфу, а ему, чтобы свою восстановить, три-четыре месяца горбатиться надо по полной программе. Сначала, правда, вылечиться бы неплохо.
Два месяца ушло на лечение. Два месяца осени девяносто восьмого года. А там и зима началась, ранняя, холодная, и он понял, что с заработками стало хуже, совсем худо. Федор Бакулин выручил, две машины в ту зиму подкинул ему для ремонта, а в начале июня сказал: «Наконец-то удалось найти для тебя место!»
И он пришел в контору на должность инспектора охраны с окладом почти в сто пятьдесят долларов и с возможностью в летние месяцы прихватить к своим десяти еще две-три смены, а то и все пять. Прекрасная возможность почувствовать себя настоящим пенсионером. Двое суток в конторе и четверо суток дома. Хоть спи, хоть пляши, хоть мемуары пиши, хоть самолетики конструируй. Чем не жизнь пенсионерская?!
В конторе бывшего летчика не приняли. Чужаком он здесь стал, чужаком. Не потому что по призванию был он человеком неба, «на небе родился», как сказал об этом доктор технических наук, не потому что летал он, да еще как летал, да воевал, да ордена имеет боевые, не потому что в запоях иной раз душу изводил (Бакулин никому об этом ни слова), не потому что басовитым на голос был и очень по этой причине важным – и к этой его особенности привыкли бы люди-охранники. Какая-то иная была причина. Не привыкли к нему люди. Бывшие не привыкли к бывшему. Две недели, шестую смену дежурил он – как белая ворона.