Охрана
Шрифт:
У метро «Беляево» было тихо. Прошин совсем обмяк, расхотелось ему провожать ее до дома, хотелось рвануть пивка, а то и без пива, сразу в койку и спать часов до десяти, до тещиной прогулки, чтобы спокойно выйти на кухню, разогреть картошку с печенкой, нарезать огурчиков с помидорами, поесть по-человечески, вымыть посуду, сходить за бельем в прачечную и развалиться в кресле с детективом в руках.
– Ой! – Нина Ивановна поскользнулась, но не упала. – Достали эти балбесы. Трудно кожуру в урну бросить?
– Держите, Нина Ивановна! – Сергей дал ей руку.
– Давно бы так, кавалер называется!
– Может быть, винца взять, – они проходили мимо ларька.
– Дома я пью только коньяк, свой между прочим! – сказала дама, успокоив своего кавалера.
Они шли по улице Миклухо-Маклая.
– Нам сюда. – Нина Ивановна упрямым движением руки повернула Прошина вправо, повела по тротуару вдоль девятиэтажки. Голос ее был напряженно-властным. Сергей не любил, когда с ним так разговаривают. В двухкомнатной ее квартире уюта было мало, зато все строго богато (по меркам бывшего майора) и напоказ. «Еще бы ей себя не выставлять, – подумал умаявшийся гость. – Сын служит во флоте, на Севере. В Москву вряд ли его отзовут, так всю жизнь и промается одна. Хуже, чем моей теще, живется ей. Та хоть до шестидесяти с мужем прожила».
– А это мои родители. Я у них была поздняя. Папа погиб в пятьдесят шестом в Венгрии, мама спаслась чудом. Бабушка ее спасла.
– Как это? – Сергей уже и не знал, как себя здесь вести. Может быть, обнять ее и завалить на диван сразу, чтобы долго не мучиться. Или повременить до коньяка? Время-то бежит. Уже час скоро. Он не любит очень поздно засыпать.
– Она почувствовала себя очень плохо и послала маме телеграмму в Венгрию. Мама на самолет и в Москву. Успела. Три дня с бабушкой и со мной побыла. А в это время в Венгрии началось светопреставление. Идиотизм какой-то. Мой отец всю жизнь электростанции строил. Инженер. Во время войны ни разу из своего пистолета не выстрелил. Я его очень хорошо помню. Очень добрый был человек. Таких мужчин я больше не встречала. Мухи не обидит – это о нем сказано. А у них политика, борьба за власть.
– Я кое-что слышал о тех событиях. Жаль людей, они-то не виноваты. – Прошину совсем поплохело в гостях у кастелянши. И домой не вернешься. И в контору ехать нельзя. Да сейчас мужики и за стольник не повезут в центр! Вот беда. А о политике он вообще не любил говорить. Опасная эта штука, политика.
– Все, хватит! – Нина Андреевна встрепенулась, пора было действовать, осенние ночи не самые длинные. – Пойдем на кухню.
…Как у них прошла ночь? Сколько коньяка Прошин выпил перед тем, как забыл обо всем на свете, хорошем и плохом? Получили они друг от друга то, чего хотели, о чем мечтали еще в конторе за юбилейным столом? Ну уж это их личное дело. Хотя, судя по бравой походке Прошина утром, по его доброй, слегка отрешенной улыбке и хорошему настроению, ему все-таки в доме Андреевой понравилось: видимо, не так долго они говорили о политике.
А что тут плохого? Денег он не истратил ни рубля, коньяк у нее действительно был отличным, хозяйкой она оказалась не жадной, зачем зря говорить, а уж женщиной – просто класс. Может быть, оно так и должно быть. Женщина, прощающаяся со своим бабьим летом, но еще не простившаяся с ним, видимо, такой и должна быть. Какой? Сергей аж рыкнул от счастья, входя в метро и вспоминая прошедшую ночь – вот какой она была женщиной.
Уснул он как раз в тот момент, когда проснулась Нина Ивановна.
Девять часов утра. Вчерашний ночной ветер не зря трепал деревья. Из форточки тянуло холодом.
– А нам все равно! А нам все равно! – пропела она и глянула на себя в зеркало. – У, кошка драная! Не стыдно тебе? сказала ехидным голосом и погнала, погнала себя: – А ну марш в ванную, делом пора заниматься.
В пятьдесят шестом году погиб ее отец и умерла бабушка. Еще через десять лет Нина Андреева завалила экзамены в институт, затем, чтобы «не вогнать в гроб маму», села за учебники, поступила-таки в МИСИ, старательно училась там полтора года. На этом ее терпение кончилось, она вышла замуж за сына маминых знакомых, бросила учебу, хотя явного повода не ходить в институт еще не было. Он появился через два года. «Я наконец-то беременна!» – радостно заявила она сначала мужу, а потом и матери, которой почему-то показалось, что это к счастью, что дочь, став матерью, повзрослеет, восстановится в институте.
Но мечты ее не сбылись. Через три года после рождения сына Нина Ивановна развелась с мужем по непонятным для всех друзей и родных причинам и первый и единственный раз пришла, взрослая, к матери с просьбой. Мать уже несколько лет была на пенсии, могла бы работать, да пошаливало сердце, подкосила ее смерть мужа. Она выслушала дочь, не выдержала, всплакнула: «Если бы ты окончила институт, выучила бы язык, какая у тебя сейчас была бы работа!» – «Мама, я, может быть, еще три института окончу и пять языков выучу. Потом. Но сейчас мне нужна стабильная, хорошо оплачиваемая работа», – сказала дочь, и мать тут же позвонила приятелю мужа, который с отцом Нины еще Днепрогэс строил… Он ее успокоил, она ему передала слова дочери, впрочем, не веря в то, что дочь, лентяйка еще та, когда-нибудь будет учиться. Через три месяца после этого разговора Андреева-младшая получила свою трудовую книжку в конторе, где и работала по сию пору, сменив два здания, но не должность.
Приняли ее в конторе великолепно. Через три года она без высшего образования и без знания языка попала в одну из стран социалистического лагеря, отработала там по своему же профилю, кастеляншей, три года, вернулась в Москву королевой, точнее сказать, принцессой. В королевы ей пройти так и не удалось. А еще через два года умерла мать, а затем и приятель отца, куда-то делись и другие хорошие люди. И больше у Нины Андреевой заграничных длительных командировок не было, хотя в Болгарию, на время отпуска, она ездила часто.К этому же времени сын ее, школьник, серьезно заболел морем. Где он подхватил эту неизлечимую и странную для москвича болезнь, она так и не выяснила. И мороки с ним у нее хватало.
С годами Нина Ивановна укрепилась в конторе. Общительная и активная, она постоянно избиралась в какие-нибудь бюро и комитеты, была на виду, ее ценили и уважали. Ей нравилось быть в центре внимания.
Учеба сына и его «морская болезнь» вскоре увлекли и ее. Бывший муж алименты платил вовремя и хорошие. Даже гонорары со всех научных публикаций просчитывал в точности и отчислял соответствующий процент сыну. Впрочем, он частенько бывал в командировках, а вот командировочные-то денежки она с него содрать никак не могла, хотя и хотела, как мать, очень любящая сына и собирающая ему средства на жизнь.
– Фу ты, заело! – воскликнула вслух Нина Ивановна, выходя из ванной. – Хватит о прошлом думать. Дел и без того невпроворот.
В два часа дня она вошла в кабинет заместителя генерального директора по хозяйственной части и доложила ему о проделанной в выходные дни работе. Он похвалил ее, спросил о делах сына, порадовался за него. Александр Андреев получил должность капитана третьего ранга, теперь у него свой кабинет и прекрасная возможность попасть в академию.
– Он хорошо идет, молодец! – сказал Григорий Воробьев, единственная ее здесь опора, очень надежная.
– Только кабинет у него пустой, ни стола, ни стульев, ничего нет, – вздохнула Нина Ивановна по-бабьи.
– У нас этого добра навалом, тебе ли не знать? Отправила бы ему, – сказал Воробьев. – Все равно придется все рубить да на свалку свозить. Подбери хорошую мебель, хоть из моего кабинета, и отправь ему. Все в дело пойдет. Выпиши на себя, я подпишу, цены-то – стол двухтумбовый сто рублей, полторы бутылки «Гжелки».
– Спасибо, Григорий Иванович! Вы мне так помогаете…
Она посмотрела на него и потупила взор, не сдержалась, застеснялась, устыдилась. Он был на два года старше ее, он был единственным мужчиной, за которым она пошла бы не только в огонь и в воду, но и замуж на всю жизнь. Но он был женат, имел прекрасного сына, готовился к его свадьбе. Никаких иллюзий. Он свято хранил в душе память об отцах, ее и своем, и дружбу нарушать не хотел ничем. Он любил жену, был из лебединого рода-племени, этакий крупный, крепкий, без единого седого волоса, спокойный человек, не так давно отметивший пятидесятилетие. Нина Андреева не в его вкусе. И любая другая женщина. Он мог им только помогать, если в этом была нужда и необходимость.
– Спасибо, Григорий Иванович, спасибо, Гриша! – сказала она и вышла из кабинета.
Спустилась на лифте на первый этаж, оказалась в холле и первым делом скомандовала охраннику Дазмиру:
– Не спи, замерзнешь! Николай, поставь ему распорки в глаза, чтобы не закрывались. Ну и охраннички пошли, прямо детский сад.
– Будет сделано, Нина Ивановна! – Касьминов давно привык к ее приколам, но новый охранник Дазмир, дед маленькой плаксивой внучки, заметно сконфузился.
– Так, а это что такое?! Почему на рабочем месте, на посту, лишние предметы? Газеты какие-то!
– Уберем, Нина Ивановна! – Касьминов подошел к ней и тихо сказал: – Вечером мы останемся с Петром, он сегодня вместо Валентина дежурит. Все сделаем в лучшем виде. А если спиртику нацедите, сделаем еще лучше.
– Об этом мог бы и не говорить! – Она улыбнулась, повернулась, и охранники ахнули: вырез у нее на спине был гораздо ниже талии.
Андреева оголенной спиной своей почувствовала мужицкий восторг и пошла по коридору походкой нестриженой афганской борзой: «я женщина, идиоты, меня любить надо», – читали в ее гордой поступи встревоженные женским откровением Николай и Дазмир. Но вот в чем беда-то: любить ее никто из них, из охранников, вообще не собирался, хотя спина и голая нога, вырывавшаяся из разреза черного платья, будоражили бывшего майора и бывшего подполковника.
Дазмир Осепайшвили, грузин, десантник, имя получил совсем невоенное, потому что родился ровно десять лет спустя после Великой Победы. Отцу его, железнодорожнику, часто бросались в глаза надписи вдоль железных дорог, сложенные из побеленных кирпичей: «СЛАВА КПСС!», «ДА ЗДРАВСТВУТ МИР!», «МИРУ МИР!» и др. Одна надпись ему так понравилась, что он решил назвать своего сына Дазмир, то есть Да Здравствует Мир, Да З Мир.
Сын его, прекрасный спортсмен, борец-вольник, стал военным человеком, не доверяя, видимо, лозунгам, их всесильности и долговечности, хотя, надо сказать, что имя его ему нравилось, и он часто говорил о происхождении своего имени друзьям. Друзей у него тогда было много. Он окончил военное училище ВДВ, служил достойно. Отцу за него краснеть не приходилось. И друзьям тоже. Но друзей с годами становилось все меньше. Знакомых, даже приятелей – больше. И, видимо, не зря некоторые люди считают, что имя дается человеку не забавы ради, что с годами человек и имя сливаются в некое духовное целое, обретают некую взаимозависимость, внутреннюю связь. Ты без меня никуда, и я без тебя никуда. Так или иначе, но, постреляв, побегав, попрыгав в разных горячих точках, чуть не получив Героя (ордена у него были), Дазмир устал воевать за мир, и как только подвернулся случай, уволился из армии. К тому времени вдоль железнодорожных полотен огромной страны и его родной Грузии увидеть буквы, давшие ему имя, было практически невозможно. Слова и буквы исчезли, и не только время было тому причиной. Дазмир остался жить-поживать да внуков и внучек воспитывать. Да в охране подрабатывать. Любой случайный собеседник при первой же встрече сказал бы о нем: это очень мирный человек, Дазмир. Он, конечно, не кричит, по природе молчаливый, на каждом перекрестке: «Да здравствует мир!», но ясно по его глубокому взгляду, по спокойным, взвешенным движениям, что ему очень хочется мира, что ему вполне хватает того, что у него есть. А если у него чего не хватает, то он устраивается в контору охранником и добывает себе мирным путем то, чего ему не хватает. Очень упрямая философия жизни очень сильных людей, борцов, бойцов, воинов, уставших воевать.
На гражданке он занимался разными делами. Но оказалось, что работать тренером не очень мирно, охранять рынок – совсем не мирно, даже разгружать обыкновенную картошку в Москве стало делом не мирным. Завалились однажды на базу люди в масках и давай туда-сюда мешки тягать да по сторонам их швырять. Тренированные ребятки, хотя и закрепощенные заметно, закованные. Для мирной борьбы уже не пригодные. Один великий тренер так говорил Дазмиру о подобных качках: «Кувалды они, понимаешь? Сила есть – ума не надо, понимаешь?» А чего ж тут не понять? По наводке работали ребятки, точно знали, что именно в этом вагоне есть мешок с наркотой. Хорошо, что тот вагон разгружала не бригада Дазмира – затаскали бы… В общем, не нашел Дазмир за несколько лет на гражданке мирной спокойной работы. А когда стало ясно, что без работы его внукам и внучкам жить не очень-то весело в Москве-столице, он в контору пришел работать, в охрану. Нельзя сказать, что здесь он обрел свое счастье, нет. Оно где-то в другом месте обитало, дазмирово счастье. Но тишина ему нравилась, и люди – сотрудники и охранники. Только вот, Нина Ивановна, чего-то очень нужного и важного недополучившая от жизни, доставала его частенько своим голосом. Зачем шумишь, зачем не даешь Дазмиру насладиться душевным миром, женщина?
Дазмир дождался вечера, попрощался с охранниками и в десятом часу ушел домой. Жил он неподалеку от Проспекта Мира.
В десять часов вечера пришел на объект Сергей Прошин, не очень, надо заметить, довольный, будто бы не выспавшийся. Втроем они вынесли со склада три мягких кресла, четыре почти новых стула, аккуратный столик, двухтумбовый стол, еще не старый холодильник, три телефонный аппарата, два книжных и один платяной шкаф… Что нужно было увязать, упаковать – увязали, упаковали, загрузили в грузовичок. Нина Ивановна демонстративно показала всем накладную, села рядом с водителем и махнула охранникам рукой. Спиртику она им оставила, вот только плохо, что Сергея Прошина у них забрала, уехал он с ней на вокзал в качестве помощника-приказчика.
– Хороший кабинет она сыну отправила, – сказал с некоторой завистью Касьминов.
– Пусть служит, – вздохнул Петр Польский, у которого старший сын тоже скоро служить начнет, а вот сможет ли отец ему такой кабинет по дешевке организовать в часть – вопрос!
– Давай ужин готовить. – Касьминов потер ладони и пошел в комнату отдыха.
На вокзале машину с кабинетной мебелью сына Андреевой ожидали три крепких парня. Двое из них работали в конторе, в гараже. Третьего Прошин не знал. Вчетвером они быстро загрузили мебель в контейнер, не перетрудились. Но Сергей возвращался домой злой. Противно. Командирский голос Андреевой, этакая барская спесь, приколы с секс-начинкой, оскальный наглый хохоток молодых парней, которые были не старше ее сына, похмельная усталость, бессонная ночь, прерывный отдых днем (телефонные звонки достали!) и базар-вокзал после загрузки вывели его из себя. Странная все-таки ситуация. Она им в матери годится, а они с ней, как с девочкой. И она туда же. Шутит вроде бы, а в шутках этих, почти деревенских, частушечных, не то намек, не то предложение, не то жуткая невостребованная похоть. Почему они при этом с ней еще и на «вы», да по имени-отчеству?
– Нина Ивановна, угостили бы?
– Угощают дома, а не на улице. На улице подают.
– А мы не откажемся и дома угоститься, пригласите – пойдем.
– Сразу все или по одному?
– А это как прикажите, можем и по одному, ха-ха!
– Ой, что вы можете! Карбюраторы разбирать вы можете…
– Мы можем и еще кое-что…
– А что это ты все мы да мы, ты за себя говори! Вместе-то вы герои, а как один останешься, так глаза в пол, а инструмент на полшестого.
– Это как сказать.
Они шли в метро тесной группой и болтали громко, как подвыпившие первокурсники. Сергей Прошин шел чуть сзади и понять не мог, всерьез они шутят или в шутку о серьезном говорят.
– Ой, держите меня, еще один сексуальный чемпион появился. Видала я таких.
– Обижаете, Нина Ивановна, я требую сатисфакции.
– Сатисфактор мне нашелся!
– Мне на переход, – буркнул Прошин. – До свиданья, – сказал всем и пошел по лестнице наверх, даже не глянув на Нину Ивановну, которая успела крикнуть ему: «Спасибо, Сергей!» Голос у нее был дерзкий, со смешинкой. Он отсчитал десять ступенек и услышал внизу ее нахальный смех.
«Фу ты, – выругался про себя бывший майор. – А я, дурак, с этой бабищей ночь провел. Лучше бы к Светке съездил. Подумаешь, две-три сотни потратил бы на водку, вино да конфеты с фруктами. Ну три с половиной, максимум. Фрукты-овощи еще недорогие».
Людей в метро много, вечный час пик в метро в последние годы. И все деловые носятся, вредные. Хотя злых людей совсем мало. Много просто спешащих куда-то и не заботящихся в своей спешке о масках, о выражениях глаз. Им всем хочется поскорее приехать домой – это желание написано в несложных иероглифах их лиц. Люди стараются всех опередить, войти первыми в вагон, сесть или хотя бы уж встать поудобнее. Трудно ездить в метро человеку, которому некуда спешить да к тому же совсем не злому. Да к тому же охраннику, да вдобавок бывшему майору. Слева врежет кто-нибудь локтем, справа пивным перегаром обдадут, сзади юнец со своей юньчихой тараторит, мешает сосредоточиться, успокоиться. А то еще бабка какая-нибудь встанет рядом с грязными сумками, загрустит перед глазами, маленькая, с трудом дотягивающаяся до высокой блестящей ручки. И шатается она от неровностей дороги, жмется то к мужику слева, то к Прошину, злость его качает, будто люльку. Но это же не люлька, это живой человек, Прошин стоит. Хоть бы место тебе кто-нибудь уступил, хоть бы эта герла с буферами десятого номера, между которыми покоится желтого цвета тяжелый медальон, встала. Эт-того еще не хватало! Нищие вошли. Подайте, подайте. Да вы что сегодня, с цепи сорвались или план не выполнили квартальный? Или пятилетку в три года решили выполнить? Подайте, подайте! Правильно Нина Ивановна говорит, всем подавать не успеешь скидавать. Разозлился совсем Прошин, думать стал невпопад. Причем тут в самом деле эта Нина Ивановна, в постели просто Нина? Тут же нищие идут по переполненному вагону, не мешай им. Подавать не хочешь, хоть не мешай. И не осуждай. Бабушка права была. Ты же не знаешь, почему эта красивая хохлушка, красивая даже в хламиде своей не драной, толкающая перед собой коляску с тридцатилетним парнем, усатым, суровым на вид, с обрубками ног, дошла до жизни такой – просяще-молящей? Уступи им дорогу, прижмись к старухе с грязными сумками или к молодой спине – ничего не случится ни с той, ни с другой. И молчи. Сопи в две дырки. Кто хочет – подаст. Кто не поверит – опустит глаза стыдливо. Люди дают на всякий случай. А вдруг? И не озлобляй ты себя, мирный, спокойный человек.
Нет, все не так. И те и другие нищие: кто берет и кто дает. Нищие. Одни сами не в состоянии жить по-человечески, то есть, жить, зарабатывая себе на жизнь, и уже потому они нищие. А другие потому нищие, что помогают нищим жить по-нищенски. Чего тут думать? Зачем разводить нищету? Дайте людям дело, «чтобы сердце пело», да душа радовалась заработанному рублю. Дайте! А кто будет давать-то? Сам еле-еле нашел работу хорошую. Между прочим, еще и непонятно, почему Чагов так озаботился судьбой Прошина. А то бы… ну где он такую работу нашел бы? У него в Москве людей нет. К теще обращаться по этому поводу он не стал бы никогда.
Да дайте выйти-то!
Наконец-то «Чистые пруды», мудрый памятник Грибоедову, справа-слева вонючая бомжа с глазами, как у рыбы-плотвы, еще живой, но уже понявшей, что воли ей век не видать, то есть воды речной ей не видать, и век-то ее будет короток…
По Чистопрудному бульвару шел Сергей Прошин, на стайки студентов посматривал, на работу «бульвароводов», наводивших на зеленом кольце Москвы новую косметику. Хорошая психотерапия. Злость стала быстро затихать.
«Что это я разозлился, как ревнивый пацан? – подумал он, сразу за гордой спиной Грибоедова. – Кто мне она, эта костлявая селедка старого посола?»
И то верно. Так бы сразу и нужно было. А то испсиховался весь в метро, все ему мешают, было бы из-за кого переживать. Баба она, конечно, знойная, темпераментная, хоть и на излете. И любит это дело до жути и не стесняется своей любви. А чего ей стесняться, если, во-первых, всегда хочется, а во-вторых, привыкла она. Любимая жена Прошина, царство ей небесное и земля пухом, тоже любила поласкаться с любимым мужем. Даром они ночное время не теряли. Сергей, как и любой, удачно женившийся мужик, офицер он или нет, неважно, привык к этому делу и отвыкать от него не хотел. Хотя бы по причине поддержания жизненного тонуса. Не раз он слышал от людей, знатоков, например, от врачей и спортсменов, что резко бросать так называемые вредные привычки опасно. А тут такое жизненно важное дело бросать! Да разве можно?! Сергей был благодарен Чагову за своевременную помощь. Сам-то он хоть и понимал, что бросать опасно для здоровья, но никогда бы не решился, скажем, встать у того же Грибоедова с табличкой на груди: «Я бросать не хочу. Подходите, будем знакомиться». Или сделать какой-нибудь иной шаг в данном направлении. Стеснительный он человек, не хамоватый. Чагова ему и впрямь было за что благодарить.
Другое дело, накладные расходы, о которых думал Сергей Прошин всякий раз, когда собирался зайти на вечерок к протеже бывшего полковника – Светлане. Сама-то она ничего от него не требовала и не просила, тактичная женщина, иной раз даже ругала его по-доброму: «Ну зачем ты водку-то принес, чудак? С прошлого раза осталась». Но пусть уж лучше так поругивает, чем подумает о нем нехорошее. Он же офицер, майор. Трудно, что ли, зайти по пути к ней в магазин, купить бутылку водки, вина «Арбатского», шоколадку да каких-нибудь фруктов? Двести – двести пятьдесят рублей он смело тратил на это дело. Иной раз они с ней в театр ходили. Это стоило дороже, но что же они, животные какие-нибудь, или она уродина, или неприятно с ней на людях показаться? Все как раз наоборот. И между прочим, иногда она сама покупала билеты, и если уж мелочиться по-крупному, то закуска у нее всегда была очень приличная, не скупилась она, встречала гостя, как и положено, как привыкла встречать гостей – щедро. Вообще, она была женщиной хорошей. Ходил он к ней с удовольствием в среднем 1,5–2 раза в неделю. На круг, то есть в месяц, почти восемь раз. Или в переводе на рубли что-то около полутора тысяч. Сумма-то небольшая, но если говорить откровенно, то 1,5–2 раза в неделю было маловато. Сергей Прошин чувствовал это, хотел увеличить количество посещений до 2,5–3 раз в неделю, зная, что добрая хозяйка была бы этому только рада. Более того, однажды в какой-то газете он прочитал, что для здоровья лучше всего общаться с женщиной четыре раза в неделю. То есть, как ни крути, а это что-то около 3,5 тысяч рублей в месяц. Или около 42 тысяч рублей в год. А если учесть, что Прошин в течение последних нескольких лет до этой цифры явно не дотягивал, а именно, недополучал приличной дозы полезного для здоровья тестостерона, то можно было спокойно доводить эту цифру до 50 тысяч рублей в год, до пяти раз в неделю. Но для этого ему нужно было уволиться либо из банка, либо из конторы. А сделать это он не мог, хотя бы потому, что в подобном случае 50 тысяч рублей ему просто неоткуда было бы брать. Сейчас-то у него такая возможность была, зачем зря говорить, и для своего личного здоровья он бы денег не пожалел. Но у него катастрофически не хватало времени. Какой-то замкнутый круг. Хочешь быть здоровым – и не получается никак.
Но… 50 тысяч рублей в год! «Ни хрена себе! – вдруг подумал, чему-то улыбаясь, Сергей. – Кругленькая цифра. Между прочим, это по минимуму. А если, например, в праздник захочется винца получше купить или коньячку, то… И чего я, дуралей, злился на Нину Ивановну?»
Действительно, дуралей! Она и встретила его, и коньячком угостила, и услаждала всю ночь так, будто в последний раз, будто поутру он улетал в другую галактику. Чего злиться? Столько денег сберег из личного бюджета и при этом поздоровел на целую ночь.
– Ну ты, тезка, даешь! – прервал его добродушные мысли Сергей Воронков. – Своих не узнаешь?! Начальником всех ЧОПов страны, что ли, стал?
– Привет, Серега! Ты как здесь оказался?
– Из библиотеки иду. Люблю здесь бродить. Ну, как вы там в своей дурдомовской дыре?
Прошин коротко рассказал о делах конторы. Из реплик Воронкова он бы мог понять, что тот в курсе многих событий и в ЧОПе, и в конторе, но почему-то реплики бывшего контрразведчика не всколыхнули воображение бывшего разведчика.
– А у тебя как? – спросил он нехотя.
– Книгу пишу…
– Все свою формулу человека сочиняешь?
– Нет. Это прошло. Это ошибка. Слава богу, что я на своих ошибках учусь. Не то что некоторые дебилы типа вашего Бакулы.
– Работаешь где-нибудь?
– Я же тебе говорю – книгу пишу. – Воронков, видимо, хотел поговорить о своей задумке, но понял, что встретил не того собеседника. – Да вот на Дальний Восток собираюсь.
– Работа?
– Служба, служба, знаешь ли.
– Ты же уволился.
– Таких, как я, совсем не увольняют. Нас уволить нельзя.
– Так ты что, опять в армии?
– Кто тебе сказал?
– Ты же говоришь, служба!
– Служба – понятие объемное, понимаешь?
– Темнила ты, – сказал Сергей Прошин и посмотрел на часы.
– Товарищ, товарищ, куда так быстро шпаришь, торопишься скорее помереть, – продекламировал Воронков и уже голосом нормальным добавил: – Не обижайся, настроение у меня сегодня такое. Будь здоров! И привет от меня лично Нине Ивановне Андреевой!
– Будь здоров. – Прошин чуть не вздрогнул и спросил: – А почему ей-то?
– Сам знаешь. Почему бы не передать привет женщине, которая дает, а? – Воронков уже сделал шаг вперед, за спину Прошина: – Стулья, столы, шкафы, ха! Цвет русской армии! Пока, Серега!
– Пока!
Прошин медленно пошел вдоль бордюра по асфальтовой дорожке, удивляясь: «Откуда он все знает? Ну и разведка у нас! Били ее, били, не убили». На Покровских воротах купил пива, сунул бутылку во внутренний карман куртки и пошел дальше, домой.Глава четвертая СОКРАЩЕНИЕ
Зима 1999–2000 года была для охранников конторы великолепной. Сразу после Нового года им еще чуток прибавили к окладам, служба их, привыкших, не тяготила, сводки с очередной чеченской войны почти не волновали, хотя бы потому, что ни у кого из охранников не было ни сыновей, ни родственников, ни друзей там. Знакомые, может быть, и воевали в Чечне, но дальние знакомые, шапошные. Их, конечно, тоже было жаль, всех жаль, кто там воевал, но…
У Бакулина появилась возможность дополнительного заработка, пусть и небольшого, и он, естественно, воспользовался случаем, развил бурную деятельность в своем ЖЭКе, наладив круглосуточное дежурство в микрорайоне. Московское правительство выделяло на эти нужды некоторые средства, и Бакулин этому очень радовался. Опытный в решении всевозможных оргвопросов, он все делал в своем кабинете, то есть в комнате отдыха охранников, что, естественно, нервировало его подчиненных, привыкших к спокойному отдыху, без начальственной болтовни Бакулина по телефону.
Великолепная зима добрела до масленицы, после которой в русских деревнях, да и не только в них хорошо пошли в ход, на стол, соленья, а также моченые фрукты-овощи и всевозможные шутки о том, как, что, кого и где выгодно мочить. В городах тема мочиловки тоже прорабатывалась на разных социальных параллелях и вертикалях. Решалась эта проблема и в несчастной Чечне. Решалась жестко, по-военному, по-солдатски. Мочили там друг друга люди и по злобе, и от страха (не я – так меня), стараясь злобу свою перекрасить в этакие героические тона, а страх в себе задавить, раздавить, как надоедливого комара. И с тем, и с другим солдаты той и другой стороны справлялись. Но лишь в малой степени, о чем косвенным образом говорили все без исключения СМИ, каждое издание на свой лад трезвонило о тяжелой для обеих сторон войне, чего скрыть было нельзя. Скрыть войну не могли, будь она неладна. Она продолжалась почему-то. И никому в ней не удавалось победить. Мочить, пусть и не в сортирах, мочили – как те, так и другие. Это было. Об этом писали, говорили, вещали. Но побеждать не побеждали. И не хотели понять этого. Ни СМИ, ни те, кто стоит над ними, ни военачальники. Служба у них такая. Приказано мочить, значит, надо мочить. А вот победить официально им никто не приказывал… А может быть, кто-то и приказывал, да не очень громко.
Дано им было на юге зимнее, неплохое время для ведения войн в Восточной Европе. Мочите зимой. Как в давнюю старину любили народы этого региона земного шара воевать друг с другом. Очень хорошее, надо признаться, время для лихих забав. Весенне-летне-зимние работы завершились именно мочением антоновки и солением капусты. Реки, эти шоссейные магистрали древности замерзали, льдом покрывались, можно ходить по ним друг к другу с дружинами и рубиться насмерть, удаль молодецкую показывать, буйные пары выпускать. Победителям – награда немалая, побежденным – горе-печаль-забота, как бы дожить до весны, до сморчков, до щавеля, погибшим – вечная тишина. Чем-то эти зимние войны были полезны, а то и необходимы.
В конце апреля – начале мая 2000 года положение в охране совсем стабилизировалось, можно сказать, райская жизнь началась, хоть и хлопотная. Уже в начале мая охранники стали отдавать друг другу по паре смен. Оно и понятно. Земля прогрелась, пора пришла заниматься огородами, не своими, так родительскими, и как-то само собой эти весенние заботы отодвинули на второй, а то и на третий план чеченские разговоры среди охранников.
И вдруг однажды Бакулин всех огорошил. Вернувшись под вечер из ЧОПа в непривычно подавленном состоянии, он сказал:
– Плохие новости. Скоро нас сменят.
У него был такой подавленный взгляд, что ему поверили и Польский, и Прошин, и Филимонов.
– За что, Иваныч?! – воскликнул Петр Иосифович. – Ни одного замечания, ни одного серьезного прокола за все годы службы. Что же делать, честно говоря?! Может, Чагову позвонить? У него с генералом связь.
– Чагов тут не помощник. А к генералу и я могу обратиться. Бесполезно. В ЧОПе новый возрастной ценз установили для таких, как наша, контор. Сорок лет.
– Ого! У нас только Димка останется да ты?
– А я-то почему? Чего мелешь?
– Ты же начальник. Тебе на посту не стоять. А для солидности возраст лучше.
– Меня тоже метелкой вон. Предложили объект, но хуже. Не пойду, не маленький.
– Вот тебе и весна-красна.
– А кто же эту хренотень придумал, Федор Иванович? – поинтересовался Прошин.
– Местное новое начальство, молодняк, – негромко ответил Бакулин и непроизвольно осмотрелся. – Для них ремонт сделают, они въедут в чистенькие помещения, нас всех под метелку, молодых на пост. Ладно, хватит об этом. Идите по одному в комнату отдыха, деньги получайте.
– И когда же нам отсюда выметаться? – спросил Филимонов.
– Месяца два протянем. А то и меньше.
И началось у охранников суровое лето двухтысячного года. У всех без исключения, кроме, естественно, молодого Димки. Ему-то было хорошо. Он знал, что с уходом стариков станет начальником смены, а это, как ни считай, плюс двенадцать-пятнадцать процентов к окладу. А там, смотришь, и начальником объекта могут поставить, как самого здесь опытного. Разговор с родственником у него на эту тему был. Ну и что с того, что он всего лишь сержантом срочную службу закончил. Министры обороны тоже из гражданских бывают. Дело не в этом. Главное, чтобы работу свою знал. А он ее знает. И вид у него не то, что у этих старперов, полысевших, поседевших, осевших. На них по утрам без слез смотреть нельзя. Лица опухшие, походка тюленья, голоса как из колодца. Охраннички! Сидели бы на дачах, пенсию бы подсчитывали да молодым людям жить не мешали. Выстроились один к одному: 44, 46, 47, 50, 51, 52, 53 года. И все мечтают здесь до девяносто лет штаны протирать казенные. Привыкли на казенном жить.
Димка на вид куда лучше. Высокий, сильный, элегантно-вяловатый, ровно настолько вяловатый, чтобы любой, даже молодой, шустрый, завистливый и задиристый, мог легко понять, что за флегматичными движениями этого русака кроется взрывная мощь и даже некая диковатость, столь необходимая, например, в дискотечной драке, где важно, кроме всего прочего, напугать всех… На дискотеках Димка давно уже не бывал. Он вернулся из армии в девяносто третьем, поступил в автодорожный институт, учился неплохо, но безденежье доконало его, и он рванул в малый бизнес, забросил учебу. Да, неопытный, прокололся и пошел на поклон к родственнику, брату отца, погибшего в Афгане в год Московской Олимпиады, когда Димке всего-то и было семь лет от роду.
Родственник встретил его хорошо, первым делом, правда, пожурил за то, что так поздно явился к нему. Димка уже понимал, что, даже оправдываясь, нельзя раскрывать все карты и не стал вспоминать давнюю ссору отца с братом. «Ты тут штаны в штабах протираешь, дальше Московской области за пятнадцать лет службы носа не казал, в частях только с инспекционными поездками бывал, гонор там свой показывал. А туда же – мы офицеры, цвет Советской армии. Прогнать бы вас всех через боевые батальоны да полки, проверить в конкретном деле». Это было за несколько месяцев до того грустного дня, когда отец по доброй воле отправился в Афганистан после первого там ранения. Его старший брат (они были погодки) в тот дачный вечер Девятого мая не сдержался, дал волю чувствам. Они крепко разругались.
«Зачем ты так с ним? Он же не виноват, что у него в Москве служба пошла? Вы же родные братья», – сказала мать Димки его отцу уже дома, в Люберцах.
«У нас с ним ничего общего никогда не было, кроме родителей. Он всегда был приспособленцем, деятелем, а не… Ты бы слышала, с каким пафосом он выступал на школьных собраниях. Мне было стыдно за его слова, за фальшь, которая шла от него. Карьерист. Даже женился ради карьеры на генеральской дочке. И Милка, которую он любил, которая его любила, аборт сделала и после этого так и не родила. Ты ее не знаешь. Жизнь бабе загубил, деляга хренов. А ты чего слушаешь взрослые разговоры – марш спать!»
В свинцовом гробу похоронили Димкиного отца в восьмидесятом, ровно через пятнадцать месяцев после того сердитого: «Марш спать!»
Дядя Женя плакал на могиле, как ребенок, удивляя всех, кто знал его, человека не плаксивого, толстокожего. Помогал он им все эти годы искренно и безоглядно. Димкина мать принимала помощь с покорной головой, и сыну эта покорность не нравилась, хотя с годами он, к своему удивлению, стал находить черты характера, которые его отец ненавидел. Димка был больше племянником дяди, чем сыном своего отца. После школы наотрез отказался поступать в престижное военное училище, чем очень обрадовал мать. Дядя Женя предложил ему помощь другую, у него везде были свои люди.
«Хочешь, я поговорю кое с кем, например, в МАДИ, помогут тебе, подготовят, дела знакомые», – сказал он на кладбище племяннику в день рождения отца. Но Димка отказался, провалил экзамены, полгода слонялся без дела, а в мае был призван в армию. Служил под Москвой. Солдатиком, а затем сержантом он был неплохим. Но в военное училище и в этот раз поступать отказался.
Девяностые годы, волнительные, волнующие, сумбурные, нахрапистые, обманные, были для Димки Горбова своего рода трудно проходимой болотистой чащей. Он шел по ней напролом, как молодой лось. Плохого людям старался не делать, вспоминая отца, и с дядей Женей встречался не часто. А тот несколько последних лет занимал генеральскую должность и ждал большую звезду на погоны.
Важный, неспешный в движениях и в голосе, уверенный и гордый, он, пожурив племянника, усадил его за большой дубовый стол в пятнадцатиметровой кухне, сел напротив, поставил на стол бутылку «Наполеона», вазу с шоколадными конфетами, две рюмки, вздохнул, повторил вошедшей дочери: «Меня нет дома. Лучше поставь телефоны на автоответчик. Главный телефон у меня с собой, не волнуйся. Остальные подождут. Не мешай нам, потом поговоришь с братиком» – и напомнил рюмки.
Дочь фыркнула, закрыла за собой дверь.
– Давай, Дмитрий Иванович, помянем моего родненького братика, – совершенно неожиданным нежным голосом сказал дядя Женя и, покачав головой, продолжил уже строже. – Он действительно был настоящим боевым офицером. И абсолютно верно называл нас военными чиновниками. Да, я всего лишь военный чиновник. Разница большая, понимаешь?
Дмитрий промолчал.
– Думаешь, не знаю, почему ты все эти годы сторонился меня? Знаю. Молчи. И скажу прямо, одобряю твое поведение. Да. И брата своего ценю. И жалею его. Но, Дмитрий, слушай меня внимательно, я ни о чем не жалею. Он поступал в жизни абсолютно верно, как и должен был поступать – жить и служить, как настоящий русский офицер. Но и я – вот в чем суть! – жил и живу правильно, как хороший военный чиновник. Пусть земля ему будет пухом.Они выпили коньяк по-русски, залпом. И даже не крякнули от удовольствия – какое же тут удовольствие, поминальная рюмка.
– Он меня не понимал. Да и я в те годы его не понимал. К сожалению. Но если ты сейчас поймешь то, чего мы не понимали в те годы, тебе жить будет проще, поверь мне. Давай еще по рюмочке за встречу, и рассказывай о себе все, о маме. Говори все, не скрывая. Советую тебе. Мы не дамочки на ответственном приеме.
Димка рассказал все, как есть. В том числе о своем долге в четыре тысячи долларов и о счетчике, на который друзья поставят его в понедельник.
– Вера об этом знает? – спросил дядя Женя.
– Нет. Я сам. У нее сердце слабое. Я несколько раз ходил на Курский вокзал по ночам, но понял, что там такую сумму не заработаешь. Очереди. Офицеров много. Даже подполковники приходят. Грузят. По ночам. А у нас товар пропал. В Туле фуру видели, у меня там друг, служили вместе. Водилы у него ночевали. До нас фура не дошла. А я под этот товар семь тысяч занял. Три уже отдал, были у меня.
– Не твое это дело, Димка, не твое, – вздохнул дядя Женя. – Не наше. У нас в роду кого только не было. Но ни купцов, ни продавцов. Только покупатели. Это же наука. Ты спортом занимаешься?
– Форму держу. Но после вокзала не до спортзала что-то.
– А стрелять еще не разучился?
– Думаю, нет. Но негде же стрелять, дядя Женя! Я это дело с детства люблю, сами знаете.
Непонятно, куда гнул брат отца, но по тону его можно было понять, что он не оставит племянника в беде.
– А вообще, какие у тебя планы на жизнь? Я имею в виду стратегические, а не этот счетчик.
– Хочу восстановиться в институте, перевестись на вечернее отделение. С деканом разговаривал. Он тоже из бывших военных. Говорит, что дело это не безнадежное.