Охрана
Шрифт:
– Так, Дмитрий, работу я тебе найду. Долларов на триста в месяц, пока. Долг мы твоим, не знаю, как их назвать поточнее, отдадим. Я одолжу тебе беспроцентно эти деньги на два года. Только никому об этом ни слова. Ни Вере, ни моим. Понял? Эту проблему мы решили. Но я ставлю перед тобой условие: учеба! Институт у тебя неплохой. Ты его должен закончить.
– Спасибо, дядя Женя! Я все сделаю. И долг вам через два года верну. Может быть, и раньше.
– Вот и договорились.
– А что за работа, дядя Женя?
– Охранником в ЧОП. Есть один неплохой объект. Но это пока. Чтобы выжить. Кроме этого, я хочу привлечь тебя к одной ответственной работе…
Об ответственной работе они говорили больше часа, причем почти шепотом. Дмитрий поначалу испугался, потом вспомнил, что у него черный пояс и первый разряд по самбо и стрельбе, что лет ему еще только двадцать пять, и осмелел, загорелся.
После того разговора прошел год. Все продвигалось точно по плану дяди Жени, правда, с должностью начальника смены вышла некоторая задержка. И грустная для пенсионеров-офицеров весть Бакулина его лично обрадовала. Между прочим, с долгом он рассчитывался быстрее, чем планировал, потому что заметный прибыток к его месячным поступлениям давало «одно ответственное дело», о котором он не говорил никому в охране, вообще никому.
В институте Димка встретился с классной девчонкой, долго думать не стал, женился и не разочаровался: тесть его уже двадцать лет мотался по загранкам, несмотря ни на какие перестройки и прочие передряги. Димкина жена была верна ему и не следила за его перемещениями по Москве, зная об «ответственной работе» только, что она у мужа есть, что эта работа приносит ему какие-то деньги, что она перспективна знакомствами с нужными и важными людьми.
Совсем недавно, две недели назад, дядя Женя настойчиво посоветовал Дмитрию активно заняться английским языком. Он намек понял, но, между прочим, в сутках всего двадцать четыре часа. А живет он с женой и матерью в Люберцах, а туда от Проспекта Мира около двух часов со всеми пересадками. А еще надо в институт, в спортзал, в тир, к бабенке левой надо – все-таки аспирантка престижного вуза… Такой деловорот, не до английского. Нет, сказал настойчиво дядя Женя, английским ты должен заниматься ежедневно. Умей распределять время. А он уже привык доверять своему дяде. Тот очень много знал. Например, он узнал о делах ЧОПа за несколько дней до Бакулина! И сказал об этом Димке. Тот приехал вечером за деньгами, через силу сделал удивленную гримасу, пожал плечами:
– Что вы плохо служите, зачем вас менять-то?
Польский, Прошин, Филимонов проводили его грустным взглядом, а он, легок на подъем, взлетел по бетонным ступеням на лифтовую площадку, затем – в коридорный отсек и пошел к Бакулину, широко рассекая воздух длинными руками.
Возвращался он тем же размашистым шагом. Попрощался, побежал в метро.
Бакулин, раздав деньги и разложив остальные по конвертам, оставил их в сейфе, сел, нахмурился. «Что мы им плохого сделали? – подумал, склонив голову над ведомостью. – В чем тут дело? Где я ошибся?» Он пытался ответить себе на эти вопросы, но ответов не было, голова отказывалась соображать, мышцы обмякли, потянуло в сон. Начальник ЧОПа предложил ему самый паршивый объект, хотя и с повышением зарплаты: терминалы по соседству с Котляковским кладбищем. Ни один нормальный человек его возраста идти туда не хотел. Нашумевший взрыв на этом кладбище, приютившемся неподалеку от железной дороги, пугал всех. Хмурое место. Терминалы, попросту говоря, огромные склады, охранять, конечно, было выгодно, всегда имелась возможность подработать во время смены на разгрузке или погрузке товаров. Технические средства здесь были на самом высоком уровне, начальство не докучало, охранники опытные, давно здесь работали. Вроде бы неплохой объект. И оклад у начальника объекта приличный.
Ну уж нет, ребята, всем ясно, что там где склады, порядка не бывает. Даже если там прекрасно оборудована оружейная комната. Вот еще одна загвоздка – оружейная комната. Если есть оружие, значит, есть люди, которым оно нужнее всякого товара. А значит – лишняя морока, лишняя головная боль. И потом на этих складах всегда царствовал сплошной шахер-махер. Зря, что ли, взрыв прогремел на кладбище. Нет-нет, Федор Бакулин никаких выводов по поводу причин и тем более исполнителей того взрыва не делал и делать не собирался, но как ни судите, а это же громадные материальные
Не надо, так не надо. Больше мы тебе предложить ничего не можем. Есть одно место с понижением в окладе. Тебя это не устроит. И стройка тебе не подходит. Подумай, мы тебя не торопим, время есть. Месяца два-три они нам дали. Но, сам знаешь, не мы это все выдумали – на ваш объект одних молодых охранников поставить.
«Странно все это, – думал засыпающий у себя на рабочем месте начальник охраны объекта. – Странно. В договоре черным по белому написано, что возраст охранников не должен превышать пятидесяти пяти лет. Какая муха их укусила? Хоть бы прямо сказали!» Он уже засопел, захрапел, но вдруг, разбуженный собственным храпом, проснулся, встрепенулся, мотнул сердито головой, встал, проверил, закрыт ли сейф, посмотрел на себя в зеркало и открыл дверь. «Ну уж нет! Я так вам не дамся. Я здесь почти пять лет работаю. Я дисциплину поднял на недосягаемую высоту. – Крепко чеканя шаг, шел Бакулин к заместителю генерального директора по хозяйственной части, который, как считал Федор Иванович, относился к нему с почтением и уважением. – Нужно узнать обстановку. Я не хочу уходить отсюда». Еще бы! С такого объекта никто не хотел уходить.
Заместитель генерального встретил его хорошо, поднялся, здороваясь, усадил в кресло перед собой, сам сел, спросил:
– Как служба, Федор Иванович? – и посмотрел на часы словно бы ненароком: дело шло к шести часам, домашние заботы уже волновали сотрудников конторы, даже замов генерального директора.Пока Бакулин пытался разобраться в сложившейся ситуации и сделать для себя какие-то выводы, охранники топтались в фойе, не желая идти в комнату отдыха, будь она неладна, вместе с начальником и его болтовней по телефону.
Настроение у Польского, Прошина и Филимонова было неважным. Они говорили обычные для такого случая слова, похожие на те, которые выслушивал в это же время заместитель генерального от Бакулина, и сложное состояние царило в их душах, встревоженных в очередной раз недоброй шуткой судьбы. Каждому из охранников хотелось, с одной стороны, оторваться от холла, ото всех, взять телефонную трубку и звонить, звонить всем знакомым, давить на жалость, пытаться что-то сделать, а если не удастся остаться здесь, то найти другую работу, хотя бы уж такую, а желательно получше; с другой стороны, никому из них не хотелось уединяться, оставлять коллег вдвоем, потому что вместе легче, зачем отрываться от коллектива, может быть, все еще обойдется… Сложное состояние было у охранников. В конторе они пережили даже дефолт 1998 года, теперь их всех ожидал куда более страшный дефолт – личный, возрастной. С ним бороться куда сложнее. Не подходишь по возрасту – иди на стройку или на терминал, там нужны охранники из опытных, умеющих владеть оружием. Вот тебе и раз! Выходит здесь, на тепленьком объекте, нужны лишь красивые молодые физиономии, а там, где стреляют да взрывают – опытные. Ну и дела!
До шести часов, битых сорок семь минут, они обминали со всех сторон неприятную тему, держась кучкой.
В шесть часов вечера покинул контору гордый Бакулин, и все ему крепко позавидовали. Видно, нашел он что-то для себя хорошее, может быть, даже здесь, в конторе, – даром, что ли, уже года два соседился, липнул к местному завхозу да к заместителю генерального по хозяйственной части. Даром, что ли, он даже в их застольях праздничных в складчину уже несколько раз принимал участие. Да, с женой у него вышла промашка, не удалось ее пристроить здесь хотя бы уборщицей. Но сам-то он тут примелькался, повезло ему.
Прошин тихо усмехнулся. Филимонов, не знавший еще всех тонкостей, лишь вздохнул завистливо. Польский, тертый калач, понял почти точно: «Облом ему. Зря он лез сюда, честно говоря. Тут чужих не берут. Для своих мест мало. Стыдно было смотреть на него. Полковник. Афганец. Как ящерка между ними извивался, норку хотел найти теплую. Нет, здесь таких не берут, зря он позорился».
Но коллегам он свои мысли не раскрыл, хотя и хотелось похвалиться охранникам своими способностями видеть то, на что они даже не обращали внимания. Например, Бакулин не отругал их на прощание, как-то вяло жал руки, ушел хоть и бравым шагом, но с грустью в глазах. Завтра, сказал, разбираться будем. Э-э, нет! Если бы он знал или хотя бы предполагал, что завтра у него будет хотя бы возможность разобраться в этом важном для него деле, то так себя он бы не повел. Во всяком случае, журналы он сегодня так и не проверил и личные ЦУ в именном своем фолианте не оставил. Значит, совсем плохи у него дела.
Сам-то Польский чувствовал себя не то чтобы уверенно, но не безнадежно. Свой огромный балкон он застеклил, утеплил, квартиру отремонтировал лет на пять-шесть, старший сын пристроился, младший получил распределение в ближайшее Подмосковье, в часть, где у Петра Иосифовича были свои люди. Жена чувствует себя хорошо, под две сотни она зарабатывает регулярно, и сам он, если о здоровье говорить, не пьет часто, совсем не курит, по утрам кроссы бегает, купается по шесть месяцев в году и, главное, для данной ситуации, человека он одного знает, бывшего своего начальника, который нет-нет да и позвонит – сам! – да спросит о житье-бытье. Вот человек, честно говоря! Польский пришел к нему капитаном, а он в те годы уже полковником был, директором предприятия в Алмазном фонде. Шишка. Но – человек хороший. Десять лет Польский служил под его началом. Десять лет уж прошло, как начальник по состоянию здоровья уволился из армии. А может быть, и не по состоянию здоровья, а по иной-какой причине – зачем в эти дела вникать, главное, чтобы человек был хороший.
Звонить ему по делу и просить его о помощи Петр Иосифович, конечно же, не будет. Это уж на самый крайний случай. Если совсем дела у него будут швах. Да что-то не верится в это.
– Так, ребята, – сказал он, отложив вниз газеты с кроссвордами. – Через пару минут народ пойдет на выход. Кто хочет здесь стоять? Все равно? Мне тоже, честно говоря. Сергей, мы с тобой здесь, а ты, Виталий, на ворота.
Филимонов кивнул и пошел нестроевым шагом на ворота, распахнул их, закурил. У него тоже было двое детей приблизительно того же возраста, как и у Петра Польского и у Прошина. Они женились, пристроились, за них он пока был спокоен. И жена у него была на должности ведущего инженера с окладом чуть более пятидесяти долларов в месяц и с государственным долгом в 16 месяцев. Сам он имел оклад почти восемьдесят долларов и тот же государственный долг. И надежду он имел на то, что его НИИ наконец-то получит крупный заказ, о котором так долго говорили директор и его замы. Они говорили о нем так долго, как в свое время большевики не говорили о своей революции. Верить Филимонову в свое предпенсионное будущее можно было. Он верил. Именно поэтому он не покинул «ящик» десять лет назад, пять лет назад, три года назад, когда из-за тотального похудания в его семье возник важный вопрос: что делать с тремя довольно приличными костюмами? Теперь же – верь-не-верь – уходить ему и его жене было совсем поздно. Даже на пенсию! Потому что… дело-то они не сделали, дело-то стояло на месте, как облезлый, поросший снизу мхом верстовой столб на заброшенном большаке, бойком в былые времена, безвозвратные.
Что же делать?
Он не отработал в конторе и года. Странно все это. Власть сменилась наверху, а ударило это в первую очередь по простолюдью, как всегда, не подготовленному к подобным ударам.
До свиданья! До свиданья! До свиданья!..
Дверь конторы туда-сюда, изошлась в скрипе. Сотрудники конторы, в основном вежливые, потянулись тонкой лентой в метро либо разбрелись вдоль близлежащих тротуаров к своим машинам. Завелись иностранные моторы, пофырчали на прощание и по дачам. Хорошая у них жизнь. Обеспеченная. Хотя и не у всех. Сокращение и здесь висит дамокловым мечом почти над каждым сотрудником, кроме уборщиц, потому что здание не сократишь, даже отремонтированное.
Скорее бы они все ушли, скорее бы вечер прикрыл весенние, еще не набухшие краски. Надоело все. Опять нужно звонить, просить – ненавистное, постыдное дело. Подайте, пожалуйста, должность охранника! Хорошо хоть с зубами теперь все в порядке на несколько лет, да деньжат немного отложили – месяца на три-четыре. За это время друзья что-нибудь ему найдут, вроде этой конторы.
В прошлый раз он их чуть не подвел с этими зубами. Ну выпали у него четыре передних зуба, он же не виноват в этом! А тут на смену нужно заступать, место хорошее. А он явился! Одежда с чужого плеча, на голове самопостриг чуть ли не под горшок, и ни одного самого нужного для охранника зуба – видок! Они ему (два бывших однокурсника, в органах по распределению служат) сотню одолжили до первой получки, адрес дали знакомого протезиста, за пару дней, говорят, он тебе все сделает, дуй к нему, инженер несчастный, мы ему сейчас позвоним.
Он приехал к протезисту, тот и впрямь обещал выполнить работу через пару дней. «Устроит?» – спросил. – «Вполне!» – обрадовался Филимонов, но когда узнал цену, мигом погрустнел. «Ладно, – протезист пошел на уступку. – Могу в рассрочку предложить, за три месяца, мне ребята твою историю рассказали, надо выручать». Выручили Филимонова друзья и протезист. А сын, когда узнал обо всем этом от матери, накричал на отца (старший, конечно, младший-то у него тихоня) и тут же к протезисту, отдал деньги вперед, спасибо за то, что вошли в положение, если можно, я к вам приду на прием через неделю. Не поймешь эту молодежь. То ругался с ним до коликов в животе по поводу великой державы и каждого отдельно взятого гражданина, а теперь из-за зубов ругается. Ты, говорит, хоть фамилию нашу не позорь, инженер несчастный! Хочется тебе изобретать, изобретай, только гонор свой нам-то, детям, не показывай и мать корми как следует. А нет денег – набери номер мобильника. Трудно, что ли? Или забыл, как меня ремнем стегал? Что, что? Я ведь тоже могу тебя за мамку отстегать. Ладно, батя, извини, это я так, шучу. А ты тоже хорош! Сам-то для нас с Петькой ничего не жалел, а теперь… Вроде из ума еще от старости не выжил, а ведешь себя, как глубокий старик.
Ну какой нормальный человек поймет эту современную молодежь?! Делать ничего не умеют, учиться толком не хотят. Купи-продай, опять купи и продай. Деньжищи тоннами считают.
– Ты сидишь на хлебе и воде. В сосульку превратился, бледный, как спирохета, худой.
В общем, поговорили они в тот вечер со старшим сыном по душам. А что? Нормальный парень. И во многом он прав. А может быть, по-крупному и не прав. Только он не виноват, что жизнь заставила его деньги тоннами считать. Не виноват. И главное не в этом. Главное, что зубы Филимонову вставили вовремя. В тот же вечер, за день до первой смены в конторе, сын старший в сауну его затащил, попарил по-фински, домой привез, обнял, шепнул: «Не обижайся, отец, если что не так, ну нагрубил я тебе прошлый раз!» Потом мать обнял и уехал. Ах, как хотелось Виталию Филимонову в тот вечер махнуть сыновьего коньяка, оттянуться по полной программе. Но он и раньше-то не любил частить с водкой, а тут еще на смену с утра, в шесть подъем, давненько он так рано не вставал – последний раз лет двенадцать назад, когда они над одной темой работали – ох, какое бы чудо они сотворили, если бы политики не вмешались в их жизнь!
Жена утром его, как на фронт, провожала. Покормила, сумку с продуктами на два дня собрала, две пачки «Примы» дала, да много не кури, сказала, не на испытаниях, и украдкой (ну откуда это у совковых, наспех крещеных женщин!) перекрестила его. Фу ты, напасть какая пошла на бывших пионерок, комсомолок, коммунисток и примкнувшим к ним всяких сочувствующих. «Ладно, пусть крестит, если ей так легче», – подумал он и поехал на первую свою смену. Бакулин принял его строго, недоверчиво. Почему, сказал, ботинки коричневые, форму нарушать нельзя. А он ему в ответ: виноват, Федор Иванович, не знал, в следующий раз в черных ботиках приду, они у меня, правда, не очень новые. Это ничего, смягчился Бакулин, чем-то ему понравился инженер, гуталином пожирнее намажешь, вон лежит, под шкафом, и будешь по форме обут. У нас же не стройка какая-нибудь, а важный объект.
Работа началась.
Работа закончилась.
Польский и Прошин остались в тот вечер на объекте, а он, на радость жене, отправился ночевать домой. Жена его с годами совсем обмужнилась. Без тебя, говорит, всю ночь ворочаюсь, никак уснуть не могу, даже когда устану очень. А если ты дома, ну хоть бы в другой комнате со схемами разбираешься, сплю нормально, как младенец. Вот тоже проблема. И деньги нужны позарез, и спать без тебя не могу. Хоть бери ее с собой в контору. Он ей: поезжай, говорит, к сыновьям. Они тебе рады, и внучки тебя любят. Балда ты, она ему в ответ. Куда инженеру податься?!
В ту ночь жена его спала как младенец. Дурные вести от Бакулина ее ничуть не напугали. У нее свое на уме.В ту ночь Польский и Прошин, денежные люди, с зарплатой в бумажниках, пить не стали. Так было противно на душе. Поужинали по очереди, дождались, когда сотрудники покинули контору, потрепались на тему дня и разделились. Петр Иосифович наладил раскладушку в комнате отдыха, уснул без особых усилий. Сергей покурил на улице, включил телевизор, отыскал детектив, пытался увлечься сюжетом, не получилось. Время было позднее, звонить Чагову он не решился, попрыгал по программам, нашел голую бабу, но и она его не вдохновила. Хоть бы какой-нибудь бомж прыгнул через забор, хоть бы в морду кому-нибудь дать, надоело сидеть без дела.
Сергей был не жадным по натуре, не скрягой. Он дочери образование дал. Она, с помощью тещи, конечно же, нашла хорошее место. И деньги пошли, и замуж можно выйти не за забулдыгу какого-нибудь, веселая на работу ходит. Можно и бросить контору, в банке остаться на двести пятьдесят долларов в месяц, зачем, в самом деле, рваться, всех денег не заработаешь. Все верно. Если бы не одно но.
Очень хотелось Сергею Прошину купить себе отдельную однокомнатную квартиру где-нибудь в районе Медведково. Он бывал там по разным случаям не раз. Хороший район, зеленый, старый. Двадцать тысяч долларов все удовольствие. Ему осталось не так уж много до этой заветной суммы. Может быть – год-полтора. Дочь-то у него теперь каждый день на мелкие расходы деньги не берет. Уж как-нибудь сама обойдусь. Гордая ходит. На Девятое мая Сергею такую дорогую рубашку купила, что даже неловко стало. Он бы мог на эти деньги на фабрике «Большевичка» костюм себе купить. Нет, рубашка ему понравилась, отличная вещь, ничего не скажешь. Чистый хлопок, Америка. Он ее еще не надевал, только померил. Может быть, завтра наденет, если к Чагову в гости напросится.
На экране телевизора голые бабы извертелись, искричались, изревелись, потом кого-то там шлепнули, бабы манекенно застыли, и фильм закончился, конечно, не голой сценой, но какой-то придурковатой или слишком заумной.
Чагов сам говорил, что он поздний человек, сова, спать ложится в час ночи, а то и в два. Позвонить? Нет, не стоит. Лучше утром. Опять на экране голые бабы, без пятнадцати час. До двух тридцати посмотреть можно, отвлечься.
В два тридцать он разбудил Польского, сменил его на раскладушке, уснул не сразу, спал хорошо, не ворочался.К Чагову он приехал в пятнадцать часов. Бывший полковник развернулся на гражданке. У него в мае двухтысячного года было несколько прачечных, магазины, кое-что еще и прочная крыша. Кабинет метров на пятьдесят, два секретаря, тоже из бывших офицеров, два водителя, две машины, переводчица. Бухгалтерия у него тоже была и главбух. Прошин ее, правда, не видел. Видимо, не положено случайно забредшим на фирму людям видеть кабинеты бухгалтерии и главбуха. Деньги – вещь интимная.
– К сожалению, сегодня не могу махнуть с тобой по рюмочке, вечером важная встреча, надо быть в форме, – сказал Чагов, приглашая Прошина сесть на диван, кожаный, роскошный. – Ну рассказывай!
– Да что рассказывать, Иван Ильич, хреновые дела в конторе, менять нас всех собираются. – Сергей коротко обрисовал сложившуюся ситуацию.
Чагов нахмурился, поднялся, прошелся туда-сюда вдоль огромного дубового стола, пустого, как футбольное поле перед матчем, сел на стул и повеселевшим вдруг голосом сказал:
– Работу я тебе найду. Ты лучше расскажи, как у тебя дома дела? Как дочь, теща?
Рассказал.
Чагова отвлек телефон. Прошин заерзал на мягком диване. Зря пришел. Об этом можно было сказать и по телефону, тем более, что Чагову сегодня даже нельзя по рюмке махнуть. Нехорошо получилось. Отвлек человека от дел. Прошин корил себя, не вслушиваясь в разговор бывшего полковника по телефону. Тот наконец положил трубку, посмотрел на гостя, о чем-то подумал, не успел открыть рот – опять телефонный звонок, и еще один – по другому мобильнику. Ну и работка! По-английски шпарит вовсю. Молодец. Освоил английский разговорный, упрямый мужик. Пять лет назад ни в зуб ногой.
– Тебе повезло! И мне! – сказал Чагов. – Заседание правления отменить пришлось. Итальянцы не прилетели. Перенесли на послезавтра. Сейчас я дам распоряжение, посидим, потолкуем. Маша, – он нажал кнопку селектора, приготовь – на двоих что-нибудь. И – свободна. Завтра с утра уберешь. Да мы и не грязнули. Спасибо!
Затем Чагов вышел в приемную, где тосковали, как куры на насесте, два секретаря, бывшие майор и подполковник, естественно, в строгой гражданской форме, что-то им сказал, они обрадовались, уехали куда-то. Может быть, домой.
– Теперь мы здесь вдвоем. Да водила спит в «джипе». Пусть спит. Он нам сегодня может пригодиться. Пошли.
Чагов нажал на стене невидимую кнопку, открылась дверь.
– Проходи.
Сергей прошел в небольшую комнату, в которой стоял румынский массивный стол со звериными лапами, несколько кресел, дубовых, но не массивных, с недорогой резьбой. У стены напротив окна высилась «библиотека» – шкаф со стеклянными дверцами. На полках красовались нечитанные новые книги – словари, иностранные фолианты, справочники, а также журналы. Чагов был родом из шестидесятых. Во времена позднего Хрущева он закончил военное училище, хорошо отработал на западной границе Советского Союза, проявил себя в Чехословакии, оттуда попал в академию, в Москву. Столичные модные дамы в начале семидесятых, затарив свои квартиру хрусталем, мельхиором, а то и серебром с позолотой, стали разгонять скуку приобретением красивых книг, альбомов. Чагов это видел. С людьми он сходился быстро. У людей, сокурсников, московских в основном кровей, причем кровей потомственных военных, в квартирах уже стояли добротные книжные шкафы, секретеры, жены офицеров уже научились расставлять книги таким образом, что гости сразу же обращали внимание на высокий интеллектуальный уровень хозяев, что в те годы почему-то ценилось, даже в офицерских кругах. У некоторых друзей Чагова в те годы были собственные кабинеты. Обязательно с барами, в которых всегда можно было найти бутылку «Ахтамара» или «Двина», на худший случай – «Столичной». Мелочи жизни. Мечта идиота. Мещанство. Обломовщина. Так и называли некоторые сокурсники Чагова эти радости. Чагов же был иного мнения. Он считал, что люди имеют право на уют.
На столе в небольшой комнате стояли джин, виски, коньяк, бутыли тоника, содовой, нарзана, шоколадный набор, а также тарелки с нарезкой и с бородинским хлебом.
– Вообще-то я люблю водку под вилковую капусту, огурцы и помидоры деревенского посола. Садись. – Хозяин указал гостю на его место. – Эти белые люди достали меня. Из молодых, конечно. Понт им нужен, понимаешь, пусть гадость, зато импортная, дорогая, понтовая. Ну их. За встречу!
Они выпили.
– Как тебе мой закуток? Нравится? Одна библиотека пару тысяч зелеными весит. А что ты думаешь?! Дверцы из небьющегося стекла и все такое. Я, между прочим, не хвалюсь. Это все для дела, для понта. У меня в доме, в вологодской деревне, все сделано под старину, под нашу старину. Пятистенка без единого гвоздя, без единой железяки.
– Где же вы таких мастеров нашли? Там одна стропильная система чего стоит!
– За что я тебя, Сергей, уважаю! – Чагов наполнил по второй стопке коньяка. – Наш ты мужик, деревенский. Скажу откровенно, мастеров искал долго. Шабашников всяких там до хрена и больше. Короче, двух настоящих мастеров нашел.
Около часа Чагов рассказывал Прошину о том, сколько энергии, денег и времени потратил он на строительство своей «дальней дачи», затем перешел на «ближнюю дачу», строительство которой начал еще, служа в органах. Сергею даже показалось, что он здесь сидит лишь для того, чтобы слушать радостную исповедь бывшего полковника.
– Что это я все о себе?! – воскликнул наконец-то Чагов, абсолютно трезвым голосом, хотя выпили они уже почти весь коньяк. – Как у тебя дела, расскажи?
Сергей еще короче повторил то, с чем пришел сюда.
– Виски или джин? – спросил Чагов, раздумывая.
– Иван Ильич, у меня «Старка» в портфеле, а?
– А что же ты молчишь? Кати ее на стол. Надоела иностранщина, сил больше нет! – В голосе Чагова появились артистические нотки, видимо, он еще сомневался, думал, стоит ли затевать этот разговор.
Надумал. И рассказал Сергею то, о чем тот уже догадывался давно, а может быть, и знал наверняка. Конечно, об этом можно было и не говорить, итак все ясно. И времени прошло пять лет. И голова у Прошина своя на плечах, и никто его насилу не гнал из органов, и скорее всего подполковника
– Сам знаешь, – сказал он Прошину, – какая у нас напряженка была с ростом. Очереди почти как во ВГИК. У меня дочка туда с третьего захода поступила, деньжищ вложил в нее немерено. Между прочим, я и сам мог бы служить еще лет пять. Генералом не стал бы, не надо дурить. Но… дочь тащить надо, сыну помогать надо, у него двое детей, а планов поболе, чем у Наполеона. Да и не было для меня в органах настоящего дела. Здесь я быстро раскрутился. Всем хорошо. И тебе, между прочим, тоже. На круг ты здесь имеешь раз в пять больше, чем имел бы в органах. Дочь выучил, на однокомнатную квартиру накопил, так ведь?
– Точно так! – согласился Сергей, напрягся, не все сказал ему Чагов, все еще почти трезвый. – Осталось не много. Все с вашей помощью. Спасибо вам, Иван Ильич!
– В дело бы пошло. Ты же понимаешь, я не оправдываюсь перед тобой. Я говорю все, как есть. Мы же с тобой прямые деревенские мужики.
– Да, Иван Ильич. – Прошин, стараясь не смотреть в глаза своему благодетелю, шумно налил в фужер содовой и выпил ее залпом.
– А тебе я помогу еще не раз. Есть у меня задумка одна. Как раз на Митино. Поэтому ты подумай, может быть, и стоит тебе там квартиру купить. Только не однушку, это же собачья конура. Тебе нужна минимум двушка, а лучше трешка. Ты же еще молодой мужик.
– Были бы деньги, Иван Ильич!
– Захочешь, деньги будут. Вот какое у меня к тебе есть предложение…
Вечером город медленно остывал от дневного гула, от базарной трескотни, магазинной толкотни, от перекрестного напряжения, медленно же, словно бы нехотя, погружался в темноту. Сергей Прошин вышел у памятника Грибоедова из «джипа» и направился домой по бульвару, обдумывая два, на выбор, предложения: директором небольшого мебельного магазина-фабрики или личным секретарем Чагова. От первого варианта он почти отказался. Второй был заманчив. Но Чагов строго приказал: через полгода разговорный английский, еще через год – итальянский, или наоборот, как тебе проще.
Вот и выбирай! Собачиться с продавцами, мастерами и покупателями ему никогда не хотелось. Изучать английский и итальянский, а там, смотришь, дело и до какого-нибудь японского дойдет, он тоже не мечтал никогда. Лучше отбарабанить двадцать смен в месяц в конторе и в банке, купить однушку и доживать спокойно свой век. Лучше? Но век-то его еще долог! Еще до пятидесяти как до луны пешком. Еще на баб хочется смотреть, как в детстве на эскимо, мам, купи! Еще о собственных детях думается – а почему бы не жениться на какой-нибудь тридцатилетней да родить с нею одного-двух детей? Что тут такого! Артистам можно, а бывшим офицерам нет! Неужто это все: пенсия на хлеб и воду и чуть-чуть водочки, возня с внуками, если доверят, поездку к отцу-матери, пока живы, да какая-нибудь телка пару раз в неделю, а то и реже? И все?Может быть, лучше рискнуть, напрячься. Чагов – человек дела и слова. Сказал – сделает. Лично проверит знание английского через полгода, деньги за учебу заплатит, оклад приличный даст – работай! Это, действительно, шанс вырваться из пенсионного болота, рвануться в жизнь, пока не поздно. Неужто он не справится с английским? Когда-то у него с иностранным языком проблем не было.
Был у Чагова и третий вариант для Прошина. «Если тебя уволят из конторы, я другую найду фирму, не хуже. Но помни: охрана для нас – дело временное. И опасное. Там же можно превратиться в амебу. День прошел и ладно. Солдат спит – служба идет. Но у нас-то, у наших всех, не служба идет, а жизнь проходит. Пойми! Даю тебе на размышление три дня. Как решишь, так и будет. Ты меня знаешь».
Возле дома Сергей замедлил шаг. Остановился в десяти метрах от подъезда, подумал: «Может, пивка рвануть, замазать и коньяк, и „Старку“, и вискач, который мы так и не осилили, остановились на полбутылке?» Он развернулся, но вдруг вспомнил: «Мне же завтра на смену!»
А в кровати вздохнул, криво ухмыляясь: «Во всем ты, Иван Ильич, прав! Очень уж ты правильный мужик. Аж противно». И уснул, поставив будильник рядом с фотографией жены.
Борис Ивашкин к маю двухтысячного года чуть не развелся. По собственной вине, конечно, жена тут ни причем. Так, надоело все. Машины ремонтировать, болтать с соседом по гаражу о самолетном детстве, о небе, о недоумке с Джамгаровки, который взлетел-таки январским днем, пролетел полпруда и спикировал у самого берега. А собравшимся почему-то показалось, что его аппарат должен взмыть в небо над жесткими по зиме мохнатыми липами и летать в небе на зависть всем, пока горючее не кончится. Надоело ему втихаря ото всех запивать по-черному ровно на три дня перед сменой. Надоело думать о женщине своей с «Речки», в которую он влюбился не на шутку – на свою беду. Надоело ему оправдываться перед самим собой. Надоело тянуть эту тупую однообразную жизнь. Без неба. Надоело все это осознавать.
Бакулин его дважды за этот охранный год выручил. В августе девяносто девятого, когда трех дней ему не хватило. И в феврале двухтысячного, когда сорвался он, встретив случайно на трех вокзалах… Валентину с «Речки». С двумя чемоданами она шла в метро, увидела его, замедлила шаг. Десять лет прошло после последней встречи. Могли бы и не узнать друг друга. Узнали, встали друг перед другом на ступенях метро «Комсомольская», между двумя вокзалами.
– Боря, ты? – осмелилась она спросить (а вдруг ошиблась?). И уже смелее, осознав, что ошибиться она не могла: – Ивашкин, ну скажи ты что-нибудь!
– Здравствуй, Валя!
У него чуть не вырвалось: «С приездом!»
– Ты куда, откуда? – Он осторожно посмотрел на себя, успокоился: одет нормально, новая куртка, новые ботинки, соль зимне-московская их еще не испачкала. Она заметила, опытная, это движение, улыбнулась:
– Красавец хоть куда!
Мимо них туда-сюда спешили люди, а он никак не мог понять, что с ним произошло, зачем они встретились. Она, как и всегда раньше, помогла ему:
– Отойдем в сторонку. А то нас прохожие собьют. Возьми чемоданы, кавалер!
Он наконец пришел в себя:
– Вот так встреча! Как ты здесь оказалась?
Маму похоронила в Вологде. Домой еду, на «Речку». На Павелецкий вокзал.
– А как ты живешь?
– Так, – пожала она плечами. – Раньше были времена, а теперь – моменты. А ты?
– А я еще хуже.
– По тебе не скажешь. Хорошо одет, начальником, видно, стал?
– Скажешь тоже.
– Ты же в Афганистане чуть ли не Героя получил.
– А ты откуда знаешь?
– Люди добрые сказали. Правда, Героя получил?
– Нет. Но ордена были, чего скрывать. За дело получил.
– Тебе и на «Речке»… – Валентина запнулась.
Удивительная то была женщина! В кожаном коричневом пальто, в норковой шапке, в сапогах, она вполне могла сойти за мелкого челнока, да, видимо, сия участь миновала ее. Сколько таких женщин, и гораздо моложе, и старше, с выговором волжско-донских степей выхватывал заинтересованным взглядом бывший летчик на рынках Москвы! Как они ему все нравились… не то чтобы нравились – напоминали о жизни на «Речке». А ведь то была жизнь! Но в облике Валентины чувствовалось что-то не челночное, не мелочное, не дешевое. А может быть, ему так показалось, так хотелось.
Они отошли в угол, образованный стенами здания метро. Нужно было говорить, спрашивать о чем-то. О чем? О том, что творится на «Речке», он знал от бывших сослуживцев, с которыми иной раз перезванивался. И о жизни ее тоже знал. И об успешной авантюре Ольги ему рассказали. Он не хотел ее спрашивать ни о чем. Оробел, как семиклассник, почувствовавший в своем сердце настойчивые удары: «Я люблю! Я люблю!»
Валентина тоже знала о нем многое. Спрашивать не хотелось. Уж лучше бы не встречались.
Жизнь! Жили-жили, не тужили, веселились по полной программе, когда можно было, после трудов праведных. Бабочками не порхали, припорхали один к пятидесяти, другая к сорока пяти. А что дальше?
– Когда у тебя поезд? – спросил он, выходя из штопора.
Она замялась с ответом, но тоже справилась с какой-то внутренней отупелостью и сказала спокойно:
– Завтра. В пять вечера. Сейчас вещи сдам в камеру хранения и пойду по магазинам.
– Зачем?! – всколыхнулся летчик, но быстро опал, не зная, как быть: завтра у него смена, а сегодня он обещал светильник на кухне сменить. Пенсию вчера получил, в магазине рядом с домом жена присмотрела недорогой симпатичный светильник.
– Как зачем? В Москве я не каждый день бываю. Нужно внукам подарки купить.
Она смотрела на него, чего-то ждала. Но чего? Разве их, женщин, поймешь? Почему в тот год она так грубо передала его Ольге, ветреной секс-бомбе? Почему после этого ни разу не подошла к нему, не поговорила по-человечески и всякий раз, когда он приближался к ней, отталкивала его шуткой?
– У тебя уже внуки?
– А ты все думаешь, что моей дочери семь лет? Нет, дорогой, дети растут быстрее, чем мы стареем. – Она посерьезнела, потянулась за чемоданами.
– Погоди, – засуетился он, – погоди!
– Да что ты меня тискаешь, как штурвал, Борис?! Девочка что ли я пятнадцатилетняя, – сказала она, но выпрямилась, глянула на него, хмурого, худого, почти еще не седого, со впалыми, тяжелыми глазами, скуластого, не высокого, с сильной, как у тракториста, рукой, и вздохнула, – Борис, ты часом не алкаш? Может быть, тебе на бутылку дать? У меня есть. Мне младший брат дал, новый русский наш детеныш.
– Зачем ты так? Я вообще не пью. Увидел тебя, жизнь нашу вспомнил, – оробел бывший летчик, орденоносец.
– А руки почему дрожат?
– Прекрати!
– Ого! Узнаю грубый рык лучшего летчика «Речки», а, значит, всего Советского Союза! Сразу бы так. А то я подумала плохое!
– Хватит тебе. Ты где ночевать будешь?
– На вокзале. Не впервой. Ну я пошла.
– Да прекрати ты, в самом деле! Я гостиницу найду. Отдельный номер. Есть у меня человек. Начальник охраны в гостинице.
– Да я вроде не сахарная, могу и на вокзале вздремнуть.
Ох, и своенравный же народ, эти степные бабы.
– Ты знаешь что, – Борис замялся, вздохнул глубоко для храбрости и вдруг выпалил: – Ты можешь мне сделать подарок?
И она вздохнула тяжело, но не для храбрости, а по какой-то своей женской причине:
– Так много было у нас с тобой подарков…Потом они бегали по магазинам, рынкам, топтали пересоленный снег у телефонных автоматов, пока Борис звонил Бакулину, уговаривал его, почти все честно рассказав, просил помочь с гостиницей, тот обещал все сделать, они опять носились по Москве, затарились. Вечер пришел цветной. Снег посыпал. Борис опять звонил Бакулину, тот отругал его по первое число, но дело сделал, дал адрес: мчись, говорит, на такси, а то он долго ждать не будет. Помчались они куда-то к черту на кулички, за Текстильщики, приехали, успели, получили номер на двоих с окнами в тихо дремлющий парк, слабо освещенный. Сели, посмотрели на часы: всего девятнадцать ноль восемь, а дел-то сколько переделали!
– У тебя, смотрю, связи в Москве. Хорошо здесь устроился? – В ее голосе опять почувствовалась неловкость.
– Нет, – он не стал кривить душой. – Но давай-ка лучше стол организуем, как в былые времена! А о житье-бытье потом, если времени хватит… Стоп-машина, не надо! Я сейчас, мигом.
Он широким шагом вышел из номера, она осталась одна, не выдержала, всплакнула, не разревелась, остыла, успела испугаться, а вдруг ухажер сбежал, но тут же успокоилась: «Ну и пусть. Хоть посплю по-человечески! Все лучше, чем на вокзале!» Успела поругать себя: «Ты что, дуреха, Бориса не знаешь?!» Опять почувствовала ком в груди, посмотрела в черное с проседью близких деревьев окно, услышала в коридоре широкий шаг, почувствовала в душе облегчение, даже мягкость какую-то, давно забытую в сутолоке дел и забот.
– Пошли! Посидим в ресторанчике. Мы же с тобой ни разу в ресторане не были! Почему ты так смотришь на меня? Валя, что случилось? Кто тебя обидел? Не плачь, ты что?
Он подошел к ней, сидевшей, некрасиво сгорбленной, обнял ее, прижал к себе, обмякшую, потом опустился на колени, взял ее мокрые ладони, прижал их к своим щекам, забормотал невпопад:
– Пойдем, Валюша! Посидим. Там недорого. Деньги у меня есть. Не волнуйся. Ну и что? Сейчас черное платье в моде, точно говорю. Ты будешь самая красивая, пойдем.
Она тоже невпопад что-то говорила ему про туфли, не совсем новые, про колготки дырявые – как мужу говорила она про дырявые колготки, а он ей, да я тебе сейчас куплю, там киоск открыт, я видел, а она, да ты моего размера не знаешь, а он ей чуть не ляпнул, да у меня жена такого же размера, но не ляпнул, а сказал, поднимаясь:
– Четвертый размер у тебя, точно? Сейчас принесу. Черные или бежевые.
– Боря! Я же не истребитель! Куда ты меня гонишь! Мне же ванную надо принять.
– Принимай, а я пошел! – бросил он уверенно, а уже в коридоре подумал: «Хорошо, что я все заначенные деньги с собой взял, как будто знал, а то бы могло и не хватить, цены здесь бешеные».
А она подумала, разбирая чемодан: «Хорошо, что маленький чемодан не оставила в камере хранения. Пришлось бы в потной одежде в ресторан идти!»
В общем, повезло им в тот день.
Она взяла в ресторан сумочку со всеми деньгами и документами, посмотрела, выходя из номера на часы: восемь двадцать одна. До отправления поезда была еще целая вечность.
В час ночи они вернулись из ресторана счастливые! И денег ему хватило, и поговорили они, душу отвели, и легли в кровать, позабыв обо всем на свете, например, об Ольге, и хорошо им было, так хорошо, что кто-то даже по батарее стучал, то ли от скуки, то ли от зависти, то ли от злости, а может быть, и не им вовсе, а кому-то еще, кому было в ту ночь так же хорошо.
Не спала всю ночь и Ольга, ворочалась, вставала, выходила на кухню, пила холодную «колу», чуть было не приложилась к водке – специально в магазин бегала, думала, что Валентина заскочит к ней на часок. Все-таки не чужие они люди, хотя, если разобраться, то и не свои, не подруги даже. Нет, гостям она всегда была рада, но на ночь Валентину просто негде было оставить в двухкомнатной квартире с двумя детьми. Она же не маленькая, должна понимать. Не поняла. Не заехала. Гордость свою показала. Ну и пусть вокзальные лавки протирает, не принцесса. Оно и хорошо, что не заехала. О чем с ней говорить, зачем все эти разговоры? Чтобы она потом растрезвонила на всю «Речку», как Ольга живет? Не надо. Знаем мы этих пустозвонок. Пусть на вокзале дрыхнет. А водку можно и с мужем выпить в выходной день.
Мужа она нашла себе не то чтобы ах, даже не московского или пригородного, но, между прочим, это куда лучше, чем подхватить какого-нибудь летчика-испытателя с «Речки» даже с пятикомнатной квартирой, с машиной и окладом в пять инженерных зарплат. На черта они сдались, эти хоромы? Там с прислугой не очень-то. Не Валентину же нанимать. Она с голоду подохнет, но ни в жизнь не согласится быть прислугой. Гордая. Вдова героя-испытателя. Идет по городку в черном с цветами к памятнику, встанет с такими же вдовами у обелиска с фамилиями и местом для будущих фамилий и смотрит, смотрит, смотрит. И молчит. А сама только и думает, где бы мужика на недельку-другую урвать. В восьмидесятые-то годы этого товара на «Речке» было, как арбузов на бахче: если сторожа знаешь, хоть машину загружай. Да куда ей машину-то? Одного бы. На полночи. Через ночь. Чтобы форму держать да на работу не опаздывать. Заведующая офицерским клубом! Должность. Подсуетилась вовремя. Командирша хренова. Не уеду, говорит, отсюда никогда. Здесь могила мужа, отца моей дочери.
Ольга не понимала Валентину. После развода со своим первым мужем Ольга поставила перед собой задачу жизни: выйти замуж за летчика с московской пропиской и делала для этого все возможное и невозможное. Валентина ей в самом начале пути помогла. Но Борис Ивашкин – «талантливый испытатель» – был какой-то малохольный. В постели он ей нравился, зачем зря говорить. Но иной раз давал сбои, вскакивал с кровати, извинялся, обзывал Ольгу Валентиной, потом, правда, быстро приходил в себя и все было хорошо. Но, во-первых, он был не москвич, во-вторых, она сразу поняла, что нужна ему как «машина», которую приятно испытывать в самых разных режимах. Испытал. И свалил в Афганистан. А она хоть и опытная, но попалась, залетела, ездила к матери, врачам свои кровные деньги платила. Этот Боря какие-то погремушки ей возил из своей Твери, нет, чтобы оставить одинокой женщине с ребенком хоть тысчонку на расходы. Что такое для него была эта тысяча рублей?! Да нет, золотые безделушки он ей оставил, зачем зря говорить, но она же не могла их на рынок тащить да продавать! Как его, такого дурака, в Афганистане не шлепнули.
После фиаско с Ивашкиным Ольга стала осторожнее и одновременно наглее, нахрапистее. Еще в конце восьмидесятых она бабьим сердцем почувствовала неладное, приближающуюся к «Речке» беду. И с азартом принялась за дело. Ей нужен был летчик, ну хотя бы штурман или на худой случай крупный инженер с диссертацией, но, главное, с московской пропиской. В 1991 году она уже не скрывала этого, хотя, конечно, не ходила по городку с табличкой на груди или на спине: зачем же такие прелести табличками прикрывать? В 1992 году ей удалось примагнитить к себе штурмана из Баковки с тремя детьми, четырехкомнатной квартирой и толстенной доброй женой. Штурман влюбился в Ольгу, но, гад такой, в 1993 году жена его, хоть и не любимая, родила ему долгожданного сына. Пришлось сбросить его со счетов и заняться одним полковником-инженером. Мужик здоровый, вечно улыбающийся, уже в годах, со взрослыми детьми, которым не нужно было платить алименты, был для нее находкой. Она крепко притянула его к себе и (о, счастье!) у нее начались московские командировки, которые он ей организовывал. Ольга вплотную приблизилась к цели. Параллельно она разрабатывала еще несколько вариантов. Так было надежнее.
Мужики быстро обалдевали от ее ласк, от степной яростной страсти и от степной же выносливости, которой могли позавидовать не только боксеры или бегуны африканского происхождения, скажем, кенийские, но даже и русские бабы, очень выносливые в быту и в кровати «машины». Они влюблялись в Ольгу сразу и надолго, прекрасно ее понимая и все без исключения стараясь ей помочь. Она продолжала знакомиться, влюбляла очередного мужика в себя, выслушивала его скромное «не могу» после пяти-семи сеансов, не отчаивалась, бросалась на новую наживку – так продолжалось долго.
Уже «Речка» обмелела, испытания сокращались катастрофически, пришел почти гибельный 1996 год, разбежался 1997-й, приуныли на полигоне все, кончились командировки у Ольги – хоть вешайся, в самом деле. И вдруг на счастье всех ее московских мужиков пролетела молнией по столичным телефонным просторам радостная весть: Ольга вышла замуж за кандидата технических наук, переехала в его двухкомнатную квартиру в Люберцах, устроила дочь в престижную московскую школу и… ждет ребенка! Вот повезло-то бабе.
Ну как повезло? Чудеса любят работящих – эту истину любой нормальный инженер знает. Работать надо. Ставить перед собой сложные цели и достигать их. Ничего себе везение! Иной раз во время месячной командировки у Ольги было по четыре, а то по пять мужиков сразу. Почти все они влюблялись в нее по уши. Были, правда, и не влюбляющиеся, но обожающие степной ветер, степной поток страстей. Были. А куда от них денешься, если у них связи, имена, явки, как сказал бы хороший разведчик. Между прочим, Ольга мало чем отличалась от разведчиков: так мастерски она вела свое дело. Только родина у нее была своя – семья ее будущая. Поэтому-то она и не отталкивала ценителей и любителей степных ураганов. Вам нравится степная женщина? Я к вашим услугам, но уж и вы мне помогите, потому что мне нравится московская ну или хотя бы подмосковная прописка. Чего тут не обычного? Короче говоря, работала Ольга с полной отдачей. На свою будущую родину. Можно даже сказать, что она совершила подвиг, который не каждому бывалому разведчику по силам.
Один из сочувствующих помог ей, вывел на одинокого, давно не женатого кандидата, робкого, но сладострастного, прости Господи ему этот грех, и очень во всем другом порядочного человека, почти ангела и с хорошими перспективами на будущее. Он как прижался к Ольге на вечеринке по случаю защиты докторской диссертации шефом, так и домой привез, матушку ворчливую не постеснялся. И на следующий день, сразу же, то есть еще в постели, предложение ей сделал. Она, хоть и испытала в тот миг тоже самое счастье, которое раздавала щедро всем своим поклонникам, взяла себя в руки, выдержала характер, попила кофе и увезла будущего своего мужа в театр. Давно, мол, я оперу не слушала.
Через месяц они расписались.
Мужики-то ее радостно потирали руками: и нам что-нибудь перепадет, баба-то она могучая! Ан, нет. Устав от длительного марафона, Ольга сожгла свою записную книжку еще до свадьбы, хотела напрочь порвать с прошлым, но не смогла, оставила, покидая «Речку», свой подмосковный телефон Валентине.
За три года у нее не было никакой связи с прошлым. Лишь мать и отец приезжали к ней, радовались за дочь: нашла она свое место в жизни.
И вдруг на тебе, приехали – звонок. Она уже и думать не думала о «Речке». Дома забот по горло. Дочь школу заканчивает, сынишку нужно отдавать в интеллектуальный детский сад, самой пора на работу устраиваться. Какая «Речка»? Все ушло безвозвратно. Неужели Валентина в свои сорок пять лет этого еще не поняла? Вот дуреха. Захотелось ей век вдовой прожить, пусть живет. Зачем другим мешать? Слезу под водочку хотелось ей пустить, вспоминая «Речку», – ну и реви там, я тут причем?
Всю ночь Ольга не спала. Боязно было засыпать. Узнал бы отец ее суровый, что она гостя отвадила, не посмотрел бы на ее тридцать с лишним лет да на двоих детей, взял бы старый ремень… Очень принципиальный. Со своими принципами он и работает до сих пор обыкновенным агрономом, хотя и Тимирязевку когда-то закончил, и все хвалят его. Слава богу, что не все такие принципиальные.
Утром Ольга накричала на дочь, чтобы домой вовремя возвращалась, потом пожалела ее, попросила даже прощения, поцеловала, лишних пятьдесят рублей дала, сказала: «Не обижайся на меня, что-то я плохо себя чувствую».
«На солененькое опять потянуло? – улыбчиво спросила дочь и, чтобы не расстраивать мать, погладила ее по голове. – Правильно, мамочка, мне сестренку хочется!» – И убежала в школу.
«А что? И рожу! Пусть знают! – подумала Ольга и вздохнула. – Зря я Валентину не пригласила, дура несчастная! Хоть бы поплакали вдвоем. Хоть бы посоветовалась с ней. Она же мне была роднее родной сестры».