Охрана
Шрифт:
Валентина спала совсем как маленькая девочка. Сопела, вздрагивала, будто бы даже плакала во сне, но не навзрыд, а тихонько, стесняясь слез своих. Борис Ивашкин сидел на стуле, смотрел на нее, осторожно поднимался, уходил в ванную комнату, курил там, возвращался и посматривал то и дело на часы. Без пятнадцати два разбудил ее легонько.
– Боря, какая я счастливая! Ой, уже два часа! Отвернись, нахал!
А уже одевшись, села за стол, не выдержала:
– Она же мне как сестра! Надо позвонить. Если почувствую, что… тогда и порву ее телефон. А так нельзя. Мало ли что у нее в семье.
Набрала номер. Борис ушел курить. Разговор двух «сестер» его поразил. Они все-таки остались «сестрами», младшей и старшей. Говорили долго. Может быть, догадывались, что говорят в последний раз, что жизнь разводит их навсегда, потому что это жизнь, она не любит слишком частых повторений. Ивашкин смотрел на себя в ванное зеркало, пускал колечками дым и явно чего-то не понимал в этом женском трепе, в слезах, охах, вздохах. Он никогда не понимал женщин, даже своей собственной жены, мирной, чем-то похожей на улитку, смиренно несущей свой крест, свой домик. «Не запью, не бойся. Теперь не запью. Хватит дурочку валять!» – сказал он в зеркало и вышел из ванной комнаты.
– Пора! – показал Валентине на часы, а та ему в телефон:
– На такси доедем. Успеем. Да нет, Оленька, это я знакомой одной. Ты ее не знаешь.
И опять на двадцать минут о своем, бабьем. В последний раз.
Такси не понадобилось. На маршрутке доехали до метро, и через тридцать минут были на перроне Павелецкого вокзала. Последние полчаса до отправления поезда Валентина говорила только
– Спасибо тебе, дорогой! Я так хочу, чтобы это еще хоть один разочек повторилось! Прощай, мой милый летчик, прощай!
Она нырнула в вагон, опушенная снегом, постояла в окне, помахала рукой и уехала на свою «Речку».
Между прочим, мать ее погибшего мужа жила в ближайшем Подмосковье и честно берегла внучке, а теперь и правнукам хорошую трехкомнатную квартиру и возможность «жить по-человечески». Но Валентина упорно стояла на своем: буду жить рядом с мужем.
Борис ее не понимал. Может быть, потому, что он ни разу не видел лиц женщин, чьи мужья были в воздухе. Да и к памятнику на «Речке» он подходил очень редко. Хотя многих из погибших испытателей знал.
У него осталось сто пятьдесят рублей. Можно было напиться с тоски. Но пить он не стал, потому что вдруг улетучилась тоска, изводившая его все эти годы, особенно по августам. Именно в августе Валентина так спокойно передала его Ольге. Непонятно почему. Раньше было непонятно. Теперь он, кажется, понял, в чем было дело. Валентина не хотела выходить замуж. Тем более за летчика-испытателя. Да, все именно так и было. Тело просило, она отказать ему не могла. Но и душу свою предавать она тоже не могла. Громкие слова. Громкие слова! Сказал бы ему кто-то об этом, он бы рассмеялся. Но ведь Валентина никогда ему об этом не говорила, берегла это чувство. И себя сберегла. Нет, это не громкие слова, это что-то сильное, бабье.
Пить с тоски он не стал. У женщин своя логика жизни – пить еще из-за них, хватит, отпился, чуть алкашом не стал.
Он вернулся домой трезвый, сознался жене:
– Сослуживца встретил с «Речки». Он давно оттуда уехал. Извини. А пить я больше не буду. Не бойся. Тут мне сосед по гаражу одно предложение сделал. Может быть, я к нему перейду на работу. Оклад четыреста баксов. Не обижайся, ладно?
Она не обиделась. Хотя и догадалась кое о чем. И он догадался об этом. А тут и Бакулин объявился, позвонил, прощупал его по телефону, понял по голосу, что Ивашкин в полной форме, и строго велел:
– Завтра на смену. Не забудь. Поговорим утром.
– Понял! – Борис даже обрадовался, вышел утром в контору.
Не пил он до мая, не пил после того, как пошли слухи о том, что всех охранников, достигших сорокалетнего возраста, будут увольнять, жил спокойно, будто вшили ему какую-то душевную, успокоительного свойства «торпеду». Но жить так, спокойно то есть, ему очень не нравилось.
А чего же в ней хорошего, в такой «торпедной» жизни, чему радоваться-то?
Сосед по гаражу предложил ему должность высокооплачиваемой няньки-водителя. У него сын о небе мечтает, восьмиклассник. Сам он получил повышение, их фирма продала партию машин в богатую южную страну, деньги пошли приличные, особенно тем, кто на должности выше главного специалиста. К тому же загранкомандировки по совковой программе, разные надбавки, премии. Почти все руководители предприятия детей своих за рубеж сбросили, в разные Оксфорды и Кембриджи, да нет, не за знаниями – за престижем и языком: хоть английский выучат и то дело. Гаражный сосед Бориса Ивашкина не пошел за всеми, как баран, а нацелил сына на МАИ. И правильно сделал. Если парень дурака валять не будет, то здесь он получит лучшую, чем на любом Западе, подготовку. Он верно говорит. Мы делали лучшие самолеты, на разных авиасалонах у иностранцев глаза во флюгер от зависти. А кто для КБ готовил все это время кадры? МАИ – самый небесный в мире институт. Факт. Пусть в МАИ идет. Там ему дадут все, чего он захочет. Но… Ивашкин-то тут причем? Был классным летчиком-испытателем, а теперь из него хотят сделать дедушку летчика-воспитателя? Ха! И время назвал – 1 сентября 2000 года. Правильно мыслит крупный начальник. Надо в последний раз проверить человека, то есть, его, Ивашкина, выдержит ли он августовскую душевную суету, не запьет ли. Ребенок – дело серьезное.
Почти прошел июнь. Касьминов привел в контору сына, смышленого «бегунка», не ленивого к тому же. Слухи об увольнении менялись в день по несколько раз. Стройка шла полным ходом. Борис держался.
В конце июля ушел Виталий Филимонов. Надоела, говорит, мне эта свистопляска. Сказали бы точно: нам нужны на объекте наши люди, их некуда больше пристроить, а вы выметайтесь. Нет, финтят, как совковые маленькие начальники перед очередным сокращением. Ему-то, Филимонову, так говорить можно. У него какой-никакой оклад есть. И перспектива. У бывших офицеров была лишь пенсия. Этого им явно не хватало, чтобы выступать да права свои качать.
Вместо Филимонова пришел какой-то странный парень. «Служил?» – его честно спрашивают. «А как же!» – отвечает он таким тоном, что дальше лучше не спрашивать: немое кино, короче говоря, с тяжким помыкиванием.
В августе с повышением покинул контору Петр Иосифович Польский. Провожали его как героя войны и труда. Много выпили. Без Ивашкина, правда, тот потягивал нарзан и был доволен. Много шумели – все-таки выходной, конторские все отдыхали на дачах. Строители, правда, визжали электроинструментами, но к девяти часам они устали, разъехались по домам. Охранники посидели еще пару часов.
Двадцать пятого августа, как и договаривались еще в январе, на гаражной улице встретились в 17.00 два пятидесятилетних человека: Борис Ивашкин и Владимир Иванович Соколов, сели без долгих слов в породистого вида «Ниссан», поехали на Джамгаровский пруд почему-то. Там на берегу, напротив известного кладбища, разместилось на бетонном пирсе сильно пахнущее жареным небольшое кафе.
Говорили под боржоми, похоже, настоящую, во всяком случае – очень дорогую. Обслуживал их длинноносый официант с повадками театрального серого волка, но при этом шустрого, как заяц.
Соколов повторил условия. Выход на работу 1 сентября в 8.00.
– Мой дом в десяти минутах езды за МКАД. В гараже две машины. Они должны быть всегда на ходу. Иногда придется подбрасывать меня на работу. Не больше пяти-шести раз в месяц. До обеда твоим начальником будет моя жена. Первое время, до Нового года, придется помотаться с ней по магазинам. Дом новый. Мелочевки всякой нужно много. С 15.00 до 18.00 в твоем полном подчинении мой сын. Он мечтает собрать свой самолет, вот и занимайся с ним этим. Если будет нужда задействовать тебя в субботу, то оплата будет отдельная, по двойной дневной ставке. Форма одежды всегда – парадно-выходная: костюм, галстук. Если есть необходимость, могу в счет будущей зарплаты выделить пару сотен. Рабочая одежда, комбинезон, ботинки, перчатки, рукавицы купите, естественно, на мои деньги, сами. Обед и полдник – у нас. Это, кажется, все. Если все пойдет хорошо, то наш негласный джентльменский контракт мы заключаем с тобой ровно на три года. До поступления сына в МАИ. А там видно будет. Есть у меня кое-какие соображения на твой счет. Теперь точно все. Если тебя устраивают мои условия, принимай. Других не будет. Я не люблю базарные игры. Время подумать у тебя было. А у меня, скажу по-мужски, было время посмотреть на тебя.
Ну какой идиот откажется от таких условий?!
– Я согласен, Владимир Иванович. Костюм у меня есть. Даже два. Но не очень новые, понятное дело.
– Я понял. – Соколов допил бржоми, и они поехали на фабрику. – У меня там одноклассник работает начальником производства. Подберем тебе костюм прямо в цехе. Там до восьми работают. Успеем.
Ну и дела, елки-моталки!
Бывший летчик-испытатель, а теперь все еще летчик, но воспитатель, приехал домой с двумя раздутыми целлофановыми пакетами, а также с букетом роз, очень удивил жену, детей, переоделся, галстук подтянул, руки свои в зеркале увидел – руки автослесаря – и ошарашил свою верную жену:
– Дашь мне свой старый маникюрный набор, мне пилочка нужна, надо ногти в порядок привести. Некрасиво, понимаешь? Не выбросила? Запасливая ты у меня!Охранники конторы удивились не меньше жены Ивашкина. Пришел он год назад, не прописался, даже бутылку не поставил, и ушел, не выписался, тоже без бутылки. Хотя на вид вроде бы совсем не куркулистый. Вот жучара, даром, что летчик бывший. Летает туда-сюда, хмуролобый. Касьминов так его и обозвал: жмот несчастный. Но думать о Борисе и ругать его времени не хватало. Сентябрь двухтысячного года был у них напряженным и суматошным, как никогда ранее. В начале месяца, как-то вечером, забрел к брату Владимир Касьминов. Они не виделись с мая, хотя Николай и звонил ему постоянно. Вдруг да поможет. Связи-то у него остались. Связи-то остались, да очень уж быстро трухлявели ниточки эти. Он продержался в армии до ноября 1999 года. Потом был отвальный, роскошный вечер, на котором сам он, жена и дочь Касьминовы услышали такие добрые слова, какие редко говорят даже о покойниках. К этому времени он уже несколько месяцев являлся соучредителем одной странной (много было странного в те недалекие времена) фирмы с огромными полномочиями, зафиксированными в уставе, но без единой копейки для реализации планов. Была только надежда и хорошая, добротная крыша. Полгода Касьминов жил надеждой, не замечая, что делает с ним этот душевный хрупкий призрак. Девятого мая братья встретились за московским столом, и Николай уже дома, на следующий день, сказал жене: «Он как будто и не служил! Превратился за полгода в обрюзгшего, обвалившегося какого-то мужика. Даже поседел, даже лысина заметнее стала. Что делается!»
Владимир Касьминов и раньше-то не отличался бравой офицерской статью, одно слово – чиновник, но следил он за собой до последнего, может быть, даже и волосы красил, как Бакулин после грустных известий в мае двухтысячного года. Может быть, и все они, офицеры, которым грозило внезапное увольнение, красились. Разве они сознаются в этом?
Но как же изменился бывший полковник за несколько месяцев! И внутренне, и внешне. И жена его изменилась – сама стала позванивать Николаю в охрану, никогда раньше с ней такого не случалось. Да и сам-то Володя нет-нет и позванивал. А уж он охранник тертый, пять лет на посту стоит. Что с ними случилось?
Николай, пристроив младшего сына в строительную бригаду, почувствовал себя увереннее, свободнее. Деньги пошли в семью. Стабильные деньги. Хоть и не очень большие. Конечно, он и сам позванивал брату, родственники все-таки, надо поддерживать друг друга в трудные минуты.
– Привет! – сказал бывший полковник-кадровик, открывая калитку.
– Привет! – и рукопожатие у Володи стало вдруг мужским, не дряблым. – Случилось что-нибудь?
– Просто так зашел, поболтать. Как у тебя здесь? Время есть?
– Нормален! Сегодня получку дали, ты вовремя пришел. Нам добавили чуток, моя-то еще не знает об этом. Со следующего месяца скажу ей. – Николай провел брата в комнату отдыха, вернулся к стойке охранников, дал ЦУ молодому, сбегал в магазин, влил еще одну порцию ценных указаний подчиненному и до двенадцати часов разговаривал с братом, потягивая водку из граненого стакана. Затем проводил его до метро, вернулся в контору, отпустил молодого спать, сел перед телевизором.
По сытому довольному лицу Николая Касьминова любой мог бы сделать опрометчивый вывод о том, что все у него в порядке, жизнь налажена, проблем нет. Но прохожих в фойе не было и быть не могло. Касьминов был один на всем белом свете посреди своего холла. Он мог расслабиться, побыть самим собой, хотя бы в мыслях. Такое тоже не каждый день случается, даже у охранников. Люди кругом, люди разные. Отвлекают от мыслей, теребят, требуют, просят, сам у них чего-нибудь постоянно просишь, требуешь либо просто так болтаешь, чтобы время быстрее бежало: тоже ведь устаешь от этой болтовни ради времени, оно ведь быстрее бегать не умеет, только делает вид. А домой приходишь со смен и чувствуешь его с какой-то другой стороны. Оно словно бы начинает отыгрываться на тебе усталостью, сонными желаниями. А может быть, оно, время наше, просто мстит за то, что мы убиваем его в болтовне с разными людьми. Часто они, люди, помогают сбить тоску или убыстрить время… но в последнее время Касьминов стал замечать, что общение ему стало надоедать, утомлял этот треп.
И поэтому сейчас, оказавшись один на один с телевизором, монотонно бормотавшим что-то о любви, он почувствовал легкость и даже радость. Впрочем, и пятьсот граммов «Старки» сделали свое дело, расслабила его и вкусная пища.
Он думал о брате. Не повезло Володе. Сколько он уже бродит на гражданке, а дела себе так и не нашел. А почему? Да потому что всю жизнь под прикрытием ходил. Никакой самостоятельности. То отец его тащил, то родственник жены помог в Москве застолбиться окончательно, добраться до полковника. Тоже мне, нашел себе дело. «Я военный чиновник! Без нас армия развалится в два дня. Мы кровь армии. А вы ее кость!» – часто поучительным тоном говорил он младшему двоюродному брату. Нашел формулировочку! Заполонили всю Москву и ее окрестности, настроили штабов, каких-то военных учреждений да институтов, пузени отрастили, важные движения выучили, голос поставили: мы кровь, мы мозг, без нас никак. Уж конечно!
Как-то у помойного контейнера Николай Касьминов увидел аккуратную стопку книг. Сверху лежала книга о Севастопольской обороне, о Крымской войне. Он оглянулся, увидел, что поблизости никого из знакомых нет, взял томик и бросил его в сумку с продуктами.
Уж, конечно, без чиновников русской армии никуда. Это он понял, прочитав за пару ночей книгу. Если бы не чиновники, то, может быть, и не понадобился бы в той войне героизм и беззаветная, и безответная вера русского солдатика в высшую справедливость, то есть вера в свою родину, которую нужно защищать не щадя живота своего. Если бы не расхлябанность изворовавшихся чиновников, пораженных коррупционным вирусом да чисто русским чванством, то, вполне может быть, и не понадобились бы в Севастополе Корниловы и Нахимовы да Тотлебены. А гибель десятков тысяч ни в чем не повинных, в чиновном воровстве не повинных, русских чудо-героев?
Крамольные для офицера мысли посетили в те дни Николая Касьминова. Не стал он, что называется, распространяться на эту тему. Но как-то, уже не случайно, прочитал он книгу о русско-турецкой войне 1877–1878 годов, о русско-японской войне, о Первой мировой войне и затосковал от жалости к себе и таким же, как он, боевым офицерам среднего звена, да и не только среднего, но и к боевым генералам тоже. Это что же такое получается! Болезнь какая-то чисто русская. Рак крови. Рак военно-чиновничьего аппарата. Запущенный и нуждающийся в постоянной дорогостоящей терапии (то есть в подготовке к очередным войнам) и даже к хирургическим кровавым операциям – к войнам. Странная какая-то болезнь постоянно изводит русскую армию уже несколько веков кряду: кровь постоянно портится, а для ее омолаживания требуется перемолотая в битвах кость. Удивительный какой-то диагноз и, главное, способ лечения.
Николай Касьминов, человек рассудительный и сам по себе очень прямой и честный, думал в ту ночь не о глобальных проблемах нашей армии, а о конкретном ее чиновнике – брате Владимире Касьминове. Все годы после окончания военного училища тот чиновничал, чаевничал, штаны протирал в кабинетах, явно не содействуя излечению страшной болезни, хотя и не провоцируя ее вредоносные вспышки. «Чиновничек-полковничек. Вытурили тебя из армии, как и всех нас, а на гражданке мы все равны, как в бане», – думал Касьминов. Ну уж тут он перегнул! Забыл бывший майор или не знал вовсе, что ни один чиновник не пострадал очень уж серьезно во время и после тех войн, о которых он хоть чуть-чуть знал из разных книг. Даже после самых скрупулезных проверок, следствий, судов и самых суровых приговоров не страдали чиновники так, как боевые офицеры. Было, конечно, всякое. Кому-то и не везло. Кого-то – одного-двух-трех – могли и шлепнуть по приговору. Но разве сравнимо это с жертвами Малахова кургана, всех Плевн, Порт-Артура, Цусимы, Брусиловского прорыва и так далее, и так далее до бесконечности! Русская кость гибла миллионами, чтобы спасти русскую чиновную военную кровь, голубую. И спасала. И по доброте души своей быстро забывала о своей жертвенности, о проделках чиновного люда, который живуч и непобедим был во все времена и во всех войнах героической русской истории.
Хорошо сидел Николай Касьминов перед телевизором в фойе конторы, с гордостью вспоминал он разговор с двоюродным братом, грустно вздыхавшим: «Хоть в ЧОП перейти. Не идет дело в нашей фирме». – «Да уж, каким-нибудь начальничком тебя в ЧОП возьмут. Помогать, кому делать нечего. Ты же действительно ничего больше делать не умеешь», – думал Николай. А что, разве он был не прав? Прав. Сам он лично от безделия не умрет. Ему вчера один хмырь сказал тихонько: «Ты здесь останешься в любом случае. Мы тебя отстоим, не бойся. Работай спокойно. И держи язык за зубами».