Охваченные членством
Шрифт:
Руководил «объединением будущих писателей» Александр Смолян, обладатель прекрасно поставленного на радио голоса и внешности двойника ге-роя-полярника Отто Юльевича Шмидта.
Во времена моего пребывания в «Звезде» он опубликовал пузатенькую книжку «Здесь (или там? — Б. А.) в самом сердце Африки» про Патриса Лумумбу, только что убитого Чомбе. Считалось, что Лумумба — наш, а Чомбе — американский и вообще людоед.
Спросить, бывал ли Смолян в Африке, никто из членов объединения из деликатности не решился. Книжку я пытался читать, но, кроме того что Лумумба работал конюхом, ничего из нее не помню.
Большинство занятий литобъединения вела Корнелия Михайловна Матвеенко, по-моему, благодаря ее стараниям подавали чай. Все занятия сводились к общему обсуждению написанного. Никого ничему не учили. Корнелия Михайловна, отваживая очередного не глянувшегося ей графомана и глядя пугливыми глазами мимо него, говорила: «Это все еще очень сыро... А у нас объединение писателей». Не знаю как другие, но я себя писателем не чувствовал. А как припомню тогдашних «маститых» и надутых «масштабных» творцов нетленок, кропавших «по-партийному — глубоко и творчески» какую-нибудь индустриальную эпопею про прокатный стан, и нынешних, тусовочных и развязных, так со вздохом отмечаю, что я в писателя так, в этом смысле, и не образовался. Во всяком случае, что в восемнадцать лет я не вписывался в «узкий круг далеких от народа», что в пятьдесят восемь. И вообще писательство дело одинокое и совершенно индивидуальное — как рожать...
Нет! Повитуха-редактор нужен! Хотя книга может родиться и без него. А издатель-то как нужен!.. Ай-ай-ай... Но, как ни прискорбно, к литературе, то есть к тому, что написано (не опубликовано, а написано), он имеет такое же отношение, как литобъединение при журнале «Звезда» сорок лет назад. То есть весьма отдаленное.
Благодаря полной предоставленности самим себе мы все приятельствовали и не мешали друг другу «образовываться и формироваться»... в том числе и в литературе. А находить под рукою, но без догляда, партийных товарищей превратили собрания лит-объединения в отделение знаменитой кухни из малогабаритной хрущевки... Такие же вкусы, такие же разговоры и тот же круг информации: от новинок в толстых журналах до самиздата. Удивительно, но писателями стали все члены объединения! Не ах, конечно, но определенный литературный слой.
Алексей Леонов
Самым талантливым в литобъединении «Звезда» был Алексей Леонов. Невысокого роста, сутуловатый, голубоглазый и русский по всем повадкам и по пластике. Уже к тому времени женатый и родивший чуть ли не троих детей. Когда мы познакомились, «на выходе стояла первая книжка». Он писал очень хорошие, очень русские рассказы и не скрывал своей гордости оттого, что он — орловский, из самой «литературной» губернии России.
Примерно через год после моего появления в редакции я заболел. Началось все как обычная ангина, потом как фолликулярная, гнойная. Затем все как бы улеглось, но меня не выписывали, потому что получались какие-то странные анализы крови. Мама, для ускорения процесса, потащила несколько стекляшек себе на работу. Дальше — совершенно советская история. Она долго суетилась и совалась со своими стекляшками к лаборанткам, пока они не закричали, что, мол, вы со своим покойником суетесь.
— В каком смысле?
— Ну это же чистейшее белокровие. Что, сами не видите: 8000, через день — 16 000, еще через день — 24 000 — классическое белокровие.
— И сколько ему осталось жить?
— Недели две, месяц...Что это с вами?
— Это мой сын.
Это действительно белокровие... но, оказывается, в народное название вписываются самые разные болезни, и у меня оно не злокачественное, правда, об этом узналось месяца через три, после всяких пункций костного мозга и т. д. Он, по счастью, продолжал исправно выдавать красные кровяные тельца, а одномоментная выброска лейкоцитов объяснялась тем, что организм боролся с попавшей в кровь инфекцией.
Но когда меня везли через весь город в Урицк, чувствовал я себя плохо. Болеть ничего не болело, но голова кружилась, и когда разрешили взять в больницу гитару, я понял, что дело не просто и я, скорее всего, кандидат на тот свет... Так все двигалось славно, а кроме того, гитара, жгучая любовь... как это бывает в девятнадцать лет. И такая нелепость — смерть. Помню, что я ее не боялся, но очень жаль было маму и бабушку. А мать еще лезла на стену из-за того, что столкнулась с моей запретной влюбленностью. Она до истерики, до раздирания ногтями в кровь щек и катания по полу была против моего романа и, как я понимаю теперь, была права. Это я теперь понимаю, а тогда здорово мучился. Мать кричала, что никогда не простит, что она, мать, пришла, а тут «она», и я ее — мать — выпроводил... Конечно, выпроводил, а как ей бы догадаться, что девушка в этом возрасте не то что нужнее, но так же необходима, как и мать... Так меня мать всю жизнь никому и не отдавала, раздирая на части. Столько лишних страданий, без которых можно бы легко обойтись...
В палате лежали еще четыре человека — они умерли в течение двух лет, но и у них ничего не болело. Не было физических страданий, и по вечерам мы хохотали так, что с третьего этажа, а мы были на первом, прибегал дежурный врач. Правда, меня пичкали какими-то лекарствами с гормонами (с тех пор я и стал толстеть), и, наверное, от них спал я крепко, хохот соседей не мешал.
Конечно, меня многие навещали, но первым пришел Леша. Он притащил банку деревенского меда и приходил, как на дежурство, несколько раз. И мы подолгу разговаривали, и он читал свою поэму, горькую и точную, о своей судьбе, о том, что жена умирает от рака уха...
А на улице зима. Это чьи же здесь дома? Не мои. Все тихо-тихо Победили нас враги... Пьяный дворник метет лихо Мусор мне на сапоги...И возникло меж нами чувство какой-то особой близости, какое бывает между русскими подростками. Он жалел меня и делал это ненавязчиво, бережно. Дружбы меж нами не возникло, но всю жизнь я сохраняю память о тех тепле и заботе, с какими он шел ко мне, тогда уже числившемуся в умирающих.
Но я не умер. А у Леши жена умерла. С легкой или с тяжелой руки Корнелии Михайловны женился он на совсем молоденькой ее знакомой, по-моему, она была тогда воспитательницей в детсадике, где воспитывался сын Корнелии Михайловны. Леонов был лет на двадцать ее старше.
Постепенно он почувствовал себя писателем. Вероятно, окружение поддерживало его и подзуживало его и без того воспаленное чувство русского патриота. Все кончилось бедой. В ресторане (я не знаю и не хочу знать подробностей) Алексея раздразнили, и он зарезал обидчика... Я помню свое шоковое состояние при этом известии.
Начались сборы подписей в его защиту. Союз писателей клокотал. Одни — за, другие — против. Я, разумеется, подписывал всякие ходатайства и тогда не думал и теперь не думаю, что защищал убийцу.
Леонова осудили, и он отсидел вроде бы двенадцать лет. Я встретил его однажды на улице, зимой. Внешне он превратился в настоящего орловского мужика, которым, я думаю, он все время был и ощущал себя. Жена Наташа, родившая ему сына, состарившаяся, превратилась в настоящую русскую жену... Интеллигентную, нервную... Она работала не то редактором, не то издателем...