Охваченные членством
Шрифт:
Через пятнадцать минут, хлопая ресницами, как бабочка-махаон крыльями, я вел в прямом эфире детскую передачу. Ресницы цвета жгучей аргентинской ночи склеивались и шуршали. Дети в студии, «соучастники передачи», завороженно глядели на полет моих ресниц и забывали текст. В левом ухе у меня комариком попискивал наушник связи с монтажной, где я слышал разговоры режиссеров и художника.
— Люся, как? По-моему, интересно! Оживляж появился! Ярковато немного. Что-то в нем ковбойское нарисовалось! Надо его припудрить! Блестит, как ботинок! Микшируйте, микшируйте... Дети заснули! Дети... Это же не дети, это просто сукины дети! I Борис Александрович! Вы же умный и обаятельный!Один на миллион! Расширяйте зону своего обаяния!
Шевелитесь там на стуле своем, хоть как-то... Что вы застыли, как Медный всадник! «Вечно над вечной струей дева печально сидит!» Согласитесь, это неприлично! Тем более вы не Пушкин! А то сидите и глазки строите... Так дело не пойдет!
И вдруг по громкой связи на всю монтажную раздался рык главного редактора, видно, он на минуточку включил телевизор у себя в кабинете и тут же попал в зону моего обаяния!
— Это!.. Это что?! Что это такое, я спрашиваю?! Кто разрешил?! Это что у вас за «Сильва» на экране?! Порнография...
— Кажется, мы немного переборщили...— сказала мне после эфира Клара Михайловна. — Красить не будем, а вообще лицо вам искать нужно! А то временами вы, как английская моль, совершенно смытое лицо, а должны быть как английская соль! Телевидение — это не радио! Здесь мало слышать, здесь надо видеть! Нет видеоряда — нет телевидения! Зри тельный образ! Движение! Динамика, смена планов... Вот телевидение.
До сих пор режиссерский замысел в части английской соли мне не совсем ясен, в остальном полностью с Кларой Михайловной солидарен.
Я встретил ее лет пять назад в театре. Одну. Тихую и погасшую... Вероятно, Фатова уже давно нет на свете...
— С ума сойти! — сказала с одышкой Клара Михайловна. — Двадцать лет прошло...
Вспомнили «Сильву».
— Да... Суетились, скандалили, мотали нервы себе и людям... А все прошло. Одно оправдание и утешение — передачи делали хорошие. Не стыдно вспоминать... — улыбнулась она. — А так нервничали, страдали... Зачем? Хорошее было время. Счастливое.
И это правда.
Ночь перед Рождеством
Фигуру Вадима Жука и в зрелые-то его лета никак нельзя назвать телосложением, скорее это теловычитание, а по молодости он был живой иллюстрацией к лозунгу «Помогите голодающим детям Африки!» Тельце и конечности его (общим весом в одежде сорок пять килограммов) увенчивала голова такой кудрявости, что не единожды, плененные его шевелюрой и чернотою глаз, кинорежиссеры предлагали ему сыграть юного Пушкина. И вроде бы он его где-то играл. Характер-то у него был во многом пушкинский. Более компанейского человека трудно сыскать!
Как известно, «за компанию и жид удавился», тем более Вадик. И вот зимнею порою (пусть это будет ночь перед Рождеством, потому что история совершенно рождественская) с большой компанией понесла его нелегкая за город, где предлагались различные удовольствия, в частности русская парная баня. Человек такой комплекции любить баню не должен. Но, как уже сказано выше, «за компанию...», тем более Жук...
Известно также общепринятое правило предаваться во время парения неумеренному возлиянию, что для непрофессионалов и составляет основную национальную особенность русской бани. Служа сему пороку и «хвощаясь», как сказал летописец, вениками, компания, в том числе и Вадик (лазания на полок избегавший), достигла таких раскаленных градусов, что, пользуясь экологической чистотою сельской местности, с уханьем и гиканьем понеслась, бразды пушистые взбивая, к реке — нырять в прорубь. Некоторые, особенно те, кто обладал упитанностью выше средней, сиганули в черную воду полыньи и с криками: «Ух, хорошо! Эх, здорово!» понеслись обратно в баню.
Ныряние и двадцатиградусный мороз прибавили им прыти, так что в мгновение ока они исчезли в багровом банном чреве и, что зимой совершенно естественно, захлопнули за собою дверь. Вадик же, в ужасе и оцепенении наблюдавший варварскую забаву поселян, несколько призамешкался. И когда собрался скакать по сугробам обратно, то, поворотясь к высокому берегу, с которого так весело и легко было скользить к реке, с ужасом обнаружил, что весь берег усы пан банями, и в какой именно он парился, угадать невозможно, и что во всех банях, естественно, двери закрыты.
Голый — на снегу! Трагедия происшедшего открылась Вадику мгновенно. С чрезвычайной резвостью он заскакал по освещенным мертвенной луною сугробам, вероятно, более всего напоминая черта из гоголевской повести, тем более что волосы у него ужо смерзлись и торчали рогами. К сожалению, у него но было копыт, и потому колотить звучно в двери он но мог. Тем более было неизвестно, в какие двери именно нужно стучать.
Была суббота, почти во всех банях парились. Но в шуме веников, плескании воды, застольного хохота и прочего гама никто не слышал стонов замерзающего Жука. Товарищам же его не приходило в голову спохватиться, где же Вадик? Компания была большая! За всеми не усмотришь! Баня тоже большая -значит, он где-то тут! Он и был где-то тут, но за стенами! Не стану томить подробностями. Но единственная дверь, какая на замирающий стук окоченевшего человека отворилась и тут же с визгом захлопнулась, оказалась дверью бани, где мылись женщины. Потребовалось значительное время, чтобы Вадик коснеющим языком поведал им свое горе, а они ему поверили.
Однако святочный рассказ должен иметь благополучный конец. И таковой состоялся. Вадик был впущен, обогрет, наряжен в женские одежды, и баня, из которой он вышел, и компания, из которой он выпал, была отыскана. Правда, это случилось уже под утро.
Товарищи его так и не хватились и позже с удивлением узнали, что всю рождественскую ночь их общество было не полно. Хеппи энд же состоит в том, что там, в женской бане, напоенный чаем с малиной и согретый искренним участием, Вадик познакомился со своей будущей женой, с которой прожил в полном счастье тридцать два года.
«Здравствуй, солнышко!»
Замечательная актриса, добрая, милая Нина Николаевна Ургант обладает удивительным, может ныть, утраченным всем остальным человечеством чувством природы. Она разговаривает с комнатными и цветами, и те начинают в ответ отчаянно расти. Ее обожают животные. Все окрестные кошки и собаки приходят к ней, как к Мальвине (см. «Золотой ключик»), со всего дачного поселка пожелать доброго утра. А каждое утро она выходит в свой небольшой личный садик, где от соседского участка ее отделяет высокая поленница дров, и начинает его с того, что здоровается с утренним солнцем. И солнце дарит ей с мое сияние и ощущение полноты счастья бытия на целый день.