Охваченные членством
Шрифт:
— Ну, кто тебе за последнее время? — так обычно начинались расспросы.
И вот тут-то мне открылась история Леонида Семакова, ее Таня, как врач, кандидат медицинских паук и как верный товарищ, знала во всех ужасных подробностях. Таня вытащила фотографию красивого парня, который когда-то, много лет назад, легко стал актером. Он из знаменитого любимовского выпуска, того, что стал театром на Таганке. И Семаков блистал на сцене одним из первых, на амплуа героя.
В отличие от Высоцкого (с ним он делил гримуборную) ему не нужно это было доказывать — победительная внешность сама и без усилий позволяла первенствовать. Мы не знали тогда, что в шестидесятые-семидесятые эталоном красоты в мире считался Элвис Пресли и понятие «красивый мужчина» было ориентировано на него, даже в советском варианте. Семаков был по молодости из этой серии.
Семаков овладел гитарой раньше Высоцкого и раньше начал сочинять песни-зонги для спектаклей театра. Они вместе обсуждали первые строчки, первые мелодии... Но судьба, как в стихах Андрея Тарковского, шла по следу Семакова, как сумасшедший с бритвою в руке... Тяжелейшая болезнь, просмотренная и запущенная — аденома гипофиза, или, как ее зовут в народе, «слоновость», обрушилась на Леонида и отняла у него все: профессию, работу, семью. Совершенно пропал и голос...
Все, что оставил Семаков после себя сегодня, все, что известно стране: песни, пластинки, — это все потом. Он не успел стать популярным или даже известным до того, как стал напоминать водолаза, поднятого с большой глубины без кессонирования.
А ведь то, во что превращалось его тело, не просто росло, увеличивалось, оно еще и болело!
Говорят, иногда, дав слабину, напившись, он бился лбом в стену и кричал: «Я — циклоп! Я — циклоп!» -— но и язык отказывался повиноваться...
...Но с этой чудовищной болезни начинается другой Семаков. Методично, тяжкой работой он осваивал движения, возвращая власть над изменившимся, чужим телом, в котором была замурована теперь ••го прежняя душа. Лечение, процедуры, выламывание гимнастикой, режим. Железная воля не позволила ему стать животным, «слоном». Он заново научился играть, петь, писать стихи. В прямом смысле пи-гать — авторучкой, руками. Рисовать...
Он вернулся в тот круг духовных исканий, из которого был исторгнут болезнью. И никогда, ни одним словом о своем несчастье! Он принял старт вместе со всеми, презирая любую фору. Да ее в искусстве и не бывает! Как говорится, всякий, срифмовавший две строки, вступает в состязание с Пушкиным. Он создал свою музыку, свои песни, свой новый образ на сцене. Свой быт, свою любовь...
Я помню, что все барды, заработавшие толику денег, покупали себе или домашним дорогие дефициты, кожаные пиджаки или дубленки, которые случались тогда на Украине, в шахтерском Донбассе. А Леонид Семаков, получив гонорар, взял полиэтиленовый мешок и, обойдя все магазины, накупил жене и дочке по нескольку пар босоножек, ситцевых кофточек, халатиков, носочков...
— Будут каждый день в обновке!
Так я себе его и представляю! С этим мешком на плече грузно идущим сквозь шарахающуюся от него толпу. Нежный человек в грубой телесной оболочке. Русский поэт — Леонид Семаков.
«Скажи, Серега?» (рассказ Ю. Кукина)
У меня в Петергофе сосед — бывший боксер в тяжелом весе. Такой настоящий, классический «тяж»! (Так и будем его дальше называть, но без кавычек.)
Всю жизнь его били по голове. Мыслей у него немного, но очень крепко вколоченные.
Вот раз он заходит ко мне чего-то попросить — отвертку, что ли... Нет! Неправда! Не может такой человек отвертку просить! У него своя есть. Ну, не суть! В общем, заходит, а у меня на столе фотография стоит — Володя Высоцкий, и подпись там вроде: «Юра! Привет из Крыма!» Ну, что-то в этом роде... Тяж глаза выпучил и с придыханием спрашивает:
— Это ваше фото? И подпись настоящая? Вы знакомы с Владимиром Семеновичем? — И смотрит на меня глазами типа «они с Лениным за руку здоровались!»
Оказывается, он дикий фанат Высоцкого. Представляешь, он у меня эту фотографию взял, чтобы переснять, но, по-моему, так и не отдал. Ну, это потом. А тут я говорю:
— А что такого? Знаком. И вообще он завтра приезжает! У него тут в комсомольском лагере концерт.
Тяж стал белый, как бумага:
— А вы не могли бы меня с ним познакомить?
— Запросто. Выходи во двор, и познакомлю.
— А когда он приезжает?
— Утром, часов в десять.
Утром выхожу, чтобы ехать встретить. Тяж стоит. Подстриженный. В черном костюме, в лаковых туфлях, весь набриолиненный. Ну, такой — классика! Мафиозо. Киллер сицилийский!
Как выясняется, с шести утра стоит. А июль, жара... Тяж, не дрогнув, стоит! Такая глыба — сто пятьдесят кило мускулатуры, как бронзовый памятник.
Володя подкатывает. Тяж стоит, как надолба на переднем краю обороны. Володя из машины вылезает. Поклонник от волнения покрывается гусиной кожей! И Володя все понимает. Сразу шаг к нему к первому:
— Будем знакомы. Владимир!
Тяж голосом, каким присягают:
— Серега!
— Ну, что, Серега! Телохранителем моим на сегодняшний день будешь?
Тяж даже слов не нашел. Это теперь телохранители не диковина, а тогда мы их только в фильме об убийстве Кеннеди наблюдали. И Серега этот сразу и роль вписался. И началось кино.
Сажает Высоцкого в машину, обязательно на второе сиденье, и спиною закрывает окно. Трогаемся. А это было в тот раз, когда рядом с машиной ветка здоровенная с дерева упала! Ну, явно покушение! Я вообще уверен, что ее фанат своим биополем притянул. В общем, обстановка нервозная, не знаю, какие мысли у тяжа в голове провернулись, но он начал Высоцкого прикрывать! В натуре. Все время стоит сбоку, к Высоцкому спиной, любого собеседника насквозь, как рентген, глазами прожигает.
Приезжаем в лагерь. А жара! Лето! Володя из машины выскакивает:
— Здрасти, здрас-си! Эх, красота!
И бегом к озеру! На ходу одежду сбрасывает, с мостков разбежался и нырнул. А тогда мы не знали, что Высоцкий плавает как рыба. И нет его... И нет...
Толпа начинает напрягаться! Тем более что только что рядом с машиной эта ветка, чуть не в полдерева, упала.
И тут раздается страшный всплеск. Тяж, как был в костюме и лаковых туфлях, так с мостков и метнулся! И саженками пошел-пошел на средину... Володя выныривает далеко-далеко, чуть не в центре водоема. Тяж его видит и без звука саженками назад.