Окаянная сила
Шрифт:
Алена же никак не могла уразуметь, почему старуха излагает ей вещи общеизвестные, да еще с таким значением. Вот и таращились они молча друг на дружку.
— А теперь что вышло? — Боярыня завздыхала, закивала. — Вот уехал государь за море, а знаешь ли, свет, какие письма шлет? Чтобы уговорили твою Авдотью Федоровну от живого мужа постриг принять. А надобно ему то, чтобы жениться на Монсовой девке! Как вернется, как узнает, что жена его не послушала, — силком в обитель запихает! И на Анне Монсовой повенчается, и нарожает она ему детей, и выйдет, что Алешенька уж не единственный! А потом пораскинет государь
Голос боярыни окреп, сделался грозен.
— И воспитаны будут на немецкий лад! И уведут Русь от старой веры, от дедовской добродетели! В одной келейке государыня Авдотья Федоровна будет слезы лить, в другой — законный государь, Алешенька! А на престоле сидеть будут немцы!
Алена вспомнила немца Данненштерна, рассудительного да оборотистого. Днем в амбарах своих, да на пристани, да в ратуше, да на бирже — именитый купец, от всех ему почтение. Вечером с женой беседует, редкостями своими забавляется, гостей назовет, музыкантов в зале посадит — всем радость, и нет такого, чтобы, как в Немецкой слободе, пьяных из воды вылавливали. И на троне бы управился не хуже православного государя…
Но Данненштерн-то в Риге, а еще неведомо, каких наследников Монсова девка государю нарожает!
И Дунюшка в черном клобучке, в тесной келейке…
А и не бывать же этому!
— Выходит, ежели бы тогда государя извели, для всех лучше было бы? — уточнила Алена. — Одну меня бы на дыбу отправили, а всем — благодать?
— Да, свет, — твердо сказала боярыня. — И ничего бы с Авдотьей Федоровной не сделалось, кабы ты ее и назвала. Потому что в те поры была бы она уж не жена нелюбимая, в забросе живущая, а вдовствующая государыня и матушка законного юного государя! Лопухины бы за нее поднялись — род немалый, хоть и дьячий. Все, кому старая вера, дедовский обычай дороги, за нее бы поднялись! Пока Алешенька в силу бы не вошел — была бы правительницей не хуже Софьюшки. Да только Софьюшку бабий нрав сгубил, а Авдотья Федоровна строго воспитана, мужу женой была, детушек рожала. Ох, Аленушка, то-то бы славно мы под ней зажили!.. А ныне?..
И так ловкая старуха на Алену горестно уставилась, будто Алена оказалась виновата в печальной Дунюшкиной судьбе. Хотя, и Алена это помнила доподлинно, судьба распорядилась, чтобы к кувшину с зельем неповинный юнкер приложился, а вовсе не она, Алена…
— Плохо ныне, — ответила она боярыне Хитрово.
— Надо б хуже, да не бывает, — подтвердила боярыня. — Отвернулся от нас Господь, ох, отвернулся… В Немецкой слободе, чай, Монсовой девке платье подвенечное уж готово…
— Неужто государь на ней повенчается?.. — и снова вспомнила тут Алена некстати свое диковинное похождение на Девичьей улочке, и, как всегда при этом срамном воспоминании, залилась краской.
— Можно, можно еще делу пособить, — сказала Анна Петровна. — Есть еще мужи, духом сильные. Есть еще вера! Кабы ты, свет Аленушка, на меня, дуру старую, не серчала, я бы тебе и подсказала, чем ты можешь подруженьке своей помочь, как из беды неминучей ее выручить. Прости меня, голубушка!
Старуха снова оказалась на коленях.
— Господь
Алена задумалась.
Хитра была старуха, сразу видать — хитра, да ведь, как ни поверни, а сказала она сейчас чистую правду. О том же и государь толковал — там же, на Девичьей улице, будь она неладна…
И к тому же дело было давнее. Из-за тех хитростей Алена тридцатницей не стала — это так, на болотном острове оказалась, дитятко мертвым родила… Так-то так — кабы не знать, не помнить о проклятии! Ежели б Алена в Немецкую слободу с Рязанкиным подкладом не собралась, значит, иное бы что затеяла, и в иную беду попала, и не встретила бы Данилу Карпыча, и не приняла бы у помирающей Кореленки силу… А, может, к сему дню накопила бы вокруг себя положенные семь гробов — и сама богу душеньку отдала…
— Бог простит, — осознав, что старуха менее виновата в ее бедах, чем проклятье, сказала Алена. — Вразумила ты меня. Пойду я. Не поминай лихом…
— Погоди, свет! — за подол удержала ее боярыня. — Коли уж нас Бог свел, негоже так-то расставаться. Я про что тебе толкую — есть верные люди, готовы государыне Авдотье Федоровне послужить! Да только к ней подступу нет! Пособи-ка подняться…
Больше всего Алене хотелось сейчас уйти из Верха, оказаться с Рязанкой, высказать ей всё, раз уж она и так половину знает, попросить разумного совета — как Дунюшке помочь.
Однако руку она боярыне протянула, позволила опереться. Та встала, вздохнула.
— А ты погоди, свет, — сказала, — погоди… Ты на меня зла вот не держишь, за то тебя Бог наградит. Я вот на тебя за Пелагейку зла не держу — и мне то во благо будет… А и то сказать — пила Пелагейка больно много, веры ей уж прежней не было…
— Пила… — согласилась Алена.
Старуха вдруг провела сухими пальцами по ее щеке.
— У тебя на душеньке-то смутно, — прозорливо заметила она. — Ты поди, поди, помолись, совета у Господа попроси… Может, неспроста наши дороженьки сегодня сошлись… Я тебе всегда буду рада. А коли надумаешь Авдотье Федоровне в ее беде неминучей помочь — так и разговор у нас иной выйдет…
Как-то так вышло, что не донесла Алена до дому свое мудрое решение посоветоваться с Рязанкой, утеряла где-то по пути. Та тоже расспрашивать не стала. Забот у нее хватало и кроме Алениных.
И не собиралась Алена вдругорядь идти к боярыне Хитрово, да, не раз помолившись, не раз вспомнив, какие беды на Дунюшку своим проклятьем навлекла, собралась она однажды — да и заявилась тем же способом, разве что девок по лавкам рассадила…
Думала она при этом так — коли Рязанка исхитрилась проклятье обмануть, деньгами плату за услуги от Алены принимая, так можно же это повторить — пусть боярыня тоже Алене хоть грош за помощь уплатит!
Она рассудила, что постница да молитвенница ложится рано, чтобы вставать к заутрене. И пробралась в покойчики с тем расчетом, чтобы застать Анну Петровну читающей в одиночестве положенные перед сном молитвы. Нужно же было Алене совсем немного — уяснить, какая такая польза от нее, Алены, возможна для государыни Авдотьи Федоровны?
Старуха и не собиралась молиться. Ждала она кого-то и на скрип двери, на шелест суконной завесы обернулась со словами:
— Наконец-то, свет!
Алена поклонилась в пояс.