Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках
Шрифт:
Собор обвиняет о. Андрея в том, что он «пианствуяй со зазорными лицы, блудническими песнями услаждаяся… на всяк день в винопитиях и блужениях, и горше сего скотом немысленным валяяся на стогнах прелюбодеяния… со наложницами прелюбодействовавше…» {56}
Другим близким к царю Алексею человеком был боярин Артамон Матвеев, ловкий и опытный администратор, сторонник новых нравов, поклонник иноземных обычаев, друг и покровитель иностранцев при дворе. Он руководит дипломатическими отношениями с европейскими государствами, лично занимается организацией внутренней жизни двора на новый лад, приглашает немецких актеров, заводит
Матвеев женат в четвертый раз, что, по русским воззрениям того времени, являлось грехом и нарушением христианского образа жизни. Его четвертая супруга — Мэри Гамильтон, шотландка. Вопреки обычаю и как бы подразнивая недругов, чета Матвеевых вместе принимает гостей, причем госпожа Матвеева, не стесняясь, сидит за столом вместе с мужчинами, громко смеется шуткам, пьет вино и участвует в общих разговорах, что считалось совершенно неприличным и противоречило национальной традиции.
Борьба с оппозицией церковной реформе была одной из главных забот Л. Матвеева, как ближайшего помощника царя. Во время собора 1666 года он лично приходил в темницу к Аввакуму и другим защитникам старой веры, пытался уговорить их отступиться и признать никоновские нововведения.
Особенно долго он убеждал Аввакума, понимая, что именно несгибаемый протопоп был главной опорой староверия. Матвеев взял себе в помощь придворного ритора и пиита Симеона Полоцкого. Этот белорусский монах считался при дворе светилом науки и богословия, был учителем царских детей, обучая их стихосложению и латыни.
Симеон в юности состоял студентом Виленского иезуитского «коллегиума» и представлял собой яркий пример интеллигента — выходца из западных русских земель в составе Речи Посполитой, впитавшего в себя вместе с языком своих преподавателей-иезуитов их мировоззрение и культуру латинского Запада.
Со строгой канонической точки зрения Симеон Полоцкий не был православным, поскольку допускал множество погрешительных мнений и высказываний, противоречивших православному христианскому учению. Даже в своих цитатах он опирается не на перевод Священного Писания, принятый в православной традиции, а на текст Вульгаты — вариант латинского перевода Библии. Он явно отдает предпочтение трудам тех отцов церкви, которые считались признанными авторитетами в католичестве — Августина Блаженного, Иеронима, Григория Двоеслова. Наконец, этот западнорусский богослов открыто исповедовал не Никейский Символ Веры, на котором основано вселенское православие, а символ Апостольский, признаваемый в западной церкви {57} .
При этом ошибочно было бы видеть в Симеоне Полоцком некоего злонамеренного вредителя, едва ли не «диверсанта», имевшего перед собой задачу разрушения русского православия изнутри, как иногда трактуется его деятельность и ему подобных новых людей, занявших видные места в московской интеллектуальной и церковной жизни. Его появление при дворе Алексея Михайловича и та видная роль, которую он исполнял, свидетельствовали о серьезных и необратимых духовных сдвигах в самой Москве, в высших слоях московского общества, по доброй воле признававших людей, вроде этого ученика иезуитской школы, своими наставниками.
Все особенности своего вероисповедания Симеон свободно и беспрепятственно излагал в книгах, предназначенных не только для открытой продажи, но и в первую очередь для ознакомления царских детей. Патриарх Иоаким, с большим недоверием относившийся к Симеону Полоцкому, говорил про его богословские сочинения,
И такого человека привел с собой Артамон Матвеев в темницу Чудова монастыря уговаривать Аввакума отказаться от старой веры. Беседа была бурной. Матвеев грозил протопопу жестокой казнью в случае отказа принять троеперстие и прочие новины, Симеон интеллигентно и въедливо риторствовал, спорил о догматах. Аввакум был то спокоен, то в голос бранил своих противников, но оставался непреклонен и богословски неуязвим.
Первым сдался старец Симеон. Вспоминая позже об Аввакуме, он говорил: «Какой острый ум! Но, к сожалению, какое бесконечное упорство!» Упрекая собеседника в «упорстве», Симеон как будто забыл о том, что стойкость в делах веры и преданность ее канонам есть долг всякого христианина. Разве не такое же благочестивое упорство проявляли отцы ранней церкви в борьбе с ересями? Разве не знал старец Симеон истории св. Афанасия Великого, который остался однажды единственным епископом, исповедовавшим православие, в то время когда все остальные иерархи уклонились в арианство?
Симеон Полоцкий и А. Матвеев, споря с Аввакумом, вряд ли проводили столь глубокие исторические параллели. В конце концов, с их точки зрения — к чему призывали они упорного протопопа? Не к отречению от Бога, не к перемене веры, а всего, казалось бы, к незначительному изменению в нескольких обрядах. Но сам облик миссионеров опровергал эти утверждения. Матвеев, старавшийся во всем подражать иноземцам, и латинствующий Симеон были для Аввакума как бы воплощением тех сил, чьи действия привели к варварскому засорению и жестокому поруганию православия, творившихся на его глазах с начала патриаршества Никона и его «реформ».
Спор о способе сложения перстов для крестного знамения, таким образом, переходил узкие обрядовые рамки, приобретал мировоззренческий характер. Протопоп чувствовал, что в руках таких людей, каковы этот лощеный боярин и многомудрый заезжий ритор, необратимые перемены ждут не только внешний обряд, но и само существо веры, того «пресветлого православия», которое светило на Руси на протяжении столетий и которое берегли, как зеницу ока, многие поколения предков.
Символический характер встречи вождя староверов и царских любимцев не мог пройти незамеченным мимо взора внимательных и чутких исследователей. П. Паскаль, автор замечательного труда о протопопе Аввакуме, писал о приходе С. Полоцкого и Матвеева: «Оба эти поклонника современного Запада — первый по преимуществу из-за материальных благ, другой из-за своих богословских знаний и стихотворений — были менее всего способны понять душевное состояние такого человека, каким был Аввакум… Это были два противоположных мира, которые тут столкнулись» {58} .
Но это был конфликт гораздо более глубокий, чем мог быть спор сторонников разных христианских конфессий. Здесь, на перекрестке догматических и обрядовых разногласий, уже отчетливо прояснялись контуры непримиримой и принципиальной духовной несовместимости двух сторон. Ведь очень скоро, по историческим меркам, развитие цивилизации поставит перед христианами Запада и России вопрос уже не о том, как верить в Бога, а о том — верить ли вообще.
Коренную суть своих разногласий противники, умные и одаренные люди, осознавали безусловно. Недаром Артамон Матвеев, уходя, «всквозь зубов» своих бросил Аввакуму фразу, которая удивительно точно выражает все напряжение и непримиримость их спора: «Нам с тобою несообшно…»