Океан. Выпуск пятый
Шрифт:
Мы выпили по глотку. Я поболтал вино во рту языком и, зажмурившись, представил себе, как где-то в далеком порту на парусный корабль грузили бочонки. Как тот корабль, кренясь и раскачиваясь, шел к берегам далекой Америки. Потом как разрушался он под ударами свирепых волн, тонул. И бочонки лежали на дне. Сколько? Сто лет? Двести? А потом волны выбросили один из них на берег. Да, я явственно ощутил горьковато-соленый привкус морской воды. Чертовщина!
Толстяк Джо пошуровал кочергой, и столб искр унесся в дымоход. Он улыбался. Он все время улыбался. Вот и сейчас: кому? Огню, греющему
— А осенью мы отвозим ее в Галифакс. Она учится там в гимназии Альбрехта. Невозможно пережить эти длинные, штормовые и холодные зимние месяцы, эти месяцы без нее.
— Как она попала на остров? Тут какая-то тайна?
— Это ужасная тайна, док, — немного помедлив и понизив голос, сказал Джо. Оглянулся. И я тоже осмотрелся. Две наши громадные черные тени шевельнулись на стенах и потолке: — По закону она лишь моя, понимаете, моя дочь! Ведь это я нашел ее на моем, понимаете, моем участке.
— Простите, старина. А что это за ваш участок?
— Тут все просто, док. Весь остров, а точнее — все побережье острова разделено на двенадцать секторов. Понимаете? И каждый сектор принадлежит кому-либо из нас. И вот после шторма мы садимся на лошадей и объезжаем остров. Правда, мы и так каждый день объезжаем весь остров, смотрим, не вынесло ли кого из океана, но после шторма океан обязательно что-нибудь да выносит. Глядишь — монета, а там — труба подзорная, а там — книга старинная или еще что-нибудь. Понимаете?
— Понимаю. Все понимаю. И вот…
— И вот иду я и вижу — небольшой, надувной плотик лежит. А в нем… — Джо жадно затянулся дымом. Продолжил вдруг охрипшим голосом: — А в нем, в воде, вода и в плотик налилась, девочка в одной нижней с кружавчиками рубашонке. Подбежал, нагнулся: думал, мертвая, а она дышит. Схватил я ребенка, прижал к себе, закутал в куртку и побежал. Я десять миль бежал, док, десять миль. И все молил бога: «Если ты есть, пускай она не умрет, пускай выживет». Мне казалось, что сердце мое взорвется, а вены лопнут и кровь фонтанами хлынет из ушей и ноздрей! Принес. Растер шерстяным шарфом, потом спиртом, потом напоил ее грогом. И она открыла глаза. Улыбнулась, протянула руки и обняла меня за шею. И заснула. Сутки спала, док, сутки! И я не шевельнулся… Собрались мы все, со всего острова. Открывает она глаза и говорит: «Где я?» — «А ты откуда? — спрашиваю я. — Как звать?» Она думала, думала, вспоминала, вспоминала, а потом говорит: «А я не знаю, откуда я. Звать? Не знаю, как меня звать…» — Джо поднялся из кресла, прошелся по комнате, и доски пола прогнулись под ним, заскрипели. Рухнул в кресло. Продолжил: — У нее отшибло память, док. Начисто. Она все-все позабыла. Такое ведь бывает?
— Бывает. От нервного потрясения.
— Она ничего не помнит, док, ну абсолютно ничего! Сообщили мы в Галифакс: мол, нашли девочку, лет примерно столько-то, имени своего и фамилии не помнит. Попытайтесь, мол, разыскать родственников. Искали-искали — не нашли. И тогда мы решили, док, удочерить ее. Все вместе, все двенадцать. Вот так и появилось у девчонки двенадцать отцов. Для меня она — Вика, для Фернандо — Катрин…
Вдруг хлопнула дверь и на пороге
— Эй, русский! Я тебя жду-жду, а ты…
— Иду-иду, — поспешно сказал я и поднялся.
— Вы не очень-то засиживайтесь, — ревниво пробурчал Джо.
Вспыхивал и гас маяк, и его яркий свет вырывал на мгновение из темноты крыши домов, ближайшие дюны и серо-зеленые валы, бурно накатывающиеся на берег. Ветер несся над водой и сушей, кажется, с той же силой, но не резкими нарастающими порывами, а ровно, и в этой ровности движения воздушных масс ощущалась усталость. Наверняка к утру ветер пойдет на убыль. Тем не менее я с трудом открыл дверь в дом, а когда мы вошли с Рикой в прихожую, дверь с грохотом захлопнулась за нашими спинами.
В большой комнате, где лежал капитан Френсис, неярко горела настольная лампа. Я взял ее, подошел к постели. Раскинув руки, капитан спал. Одеяло, обнажая широкую грудь и повязку, сползло на пол. Медальон на тоненькой золотой цепочке был открыт. Может, капитан просыпался и смотрел что-то хранящееся в нем? Я потрогал лоб спящего. Температура была нормальной. Рика стояла рядом, я слышал ее дыхание.
— Хочу поглядеть. — Рика протянула руку к медальону. — Он никому никогда не показывал.
Она положила медальон на ладонь. Я приблизил свет. Там, внутри, были две маленькие фотографии. На одной — симпатичная улыбающаяся женщина и очень серьезный глазастый мальчик. Жена и сын. Кто же еще? На другой фотографии — пароход, вспарывающий воду моря.
— Это его пароход. «Марта Гросс». Вот, — сказала Рика и закрыла крышку медальона. — Пойдем, я замерзла. Ты посиди возле меня, ладно? Расскажи о себе. Мне отчего-то сегодня грустно.
— Хорошо. Мне тоже отчего-то не очень весело. А где моя койка?
— Идем, провожу. Бери лампу.
Я накрыл капитана одеялом. Поправил подушку.
Свет скользнул по стенам. Картины. Модели кораблей.
Скрипнули петли двери. Еще одна большая комната, заставленная койками Койки застланы одинаковыми одеялами. Я взглянул на Рику.
— Это помещение для пострадавших, — сказала она. — А вот эта — моя комната. А рядом — твоя. Зайдем?
Она потянула ручку Дверь скрипнула на петлях. Я поднял лампу и увидел небольшую комнатушку с окном на океан. Стол. Шкаф. Деревянная кровать у стены. Мой саквояж на столе.
— Спокойной ночи, да? — спросил я девочку.
— Я, наверное, сегодня не засну. Столько событий, — ответила она.
— Знаешь, ты такая хорошая девчонка, что мне хочется тебе что-нибудь подарить. На память, — сказал я и, подойдя к столу, поставил на него лампу. Открыл саквояж. А, вот удача! Раковина. Я достал ее, протянул Рике: — Я сам добыл ее у коралловых рифов острова Маврикий. Тут таких нет. Держи.
— Где-то я видела такую ракушку. — Рика нахмурилась, закусила губу. Все лицо ее напряглось в страшном усилии что-то обнаружить в своей памяти. Мотнула головой, и волосы ее рассыпались по худеньким плечам. — Нет. Ничего не помню. Проводи меня в комнату. Потом все уберешь.