Океан. Выпуск второй
Шрифт:
Из сетей на минуту приподнялся Олег, и увидев, что Батаев и двое других швыряют за борт увесистых крабов, спросил:
— Что, с базы велели?
Старшина промолчал, он держал румпель и внимательно следил за ловцами на носу. Хлопцев там заливало с ног до головы гудящими потоками воды при каждом спуске бота, когда бот, очутившись в ложбине между волнами, врезался носом в очередную волну и начинал медленно, упрямо взбираться наверх, где ветер рвал в клочья пену. Старшина знал, что на носу опаснее, чем на корме или у рубки. Может кто-то поскользнуться на раздавленной лапе краба и подтолкнет его еще полтонны воды, и быть человеку за бортом. Тогда держись, мешкать нельзя. И Карпович знал, что он будет делать, случись такое: правой рукой
Нет, когда человек за бортом, медлить нельзя, нельзя считать ворон, иначе отойдет по инерции бот и придется его разворачивать, подставлять борта волнам, а это опасно. Лучше все делать в темпе, заученными движениями, без особых раздумий. Вот днями на плавбазе было происшествие, вечером упал за борт слесарь Мишка Лупатов. Очутился Мишка в воде, стал в отчаянии царапать высоченный стальной борт базы и кричать. Проходивший мимо боцман не стал терять времени, схватил с палубы канат, закрепил один конец за леера и скользнул по канату вниз, зажал Мишку между ног и так держал его минут пятнадцать, до тех пор, пока не смайнали бот и не подошли к нему с «крестником».
Да и Олега на «семерке» тогда вытащили ловко, за какие-то три минуты. Парень не успел даже испугаться. Батаев только крикнул: «Человек за бортом!» — как старшина, работавший около стола, одним прыжком очутился на корме и, оттолкнув Серегу, сорвал с румпеля спасательный круг и тут же схватил вешку, протянул ее Олегу, который уже уцепился за брошенный ему круг. Дальше — раз, два, и взяли! Вытянули дурака на палубу. С шутками вытащили…
— Жень, там крабца больше тонны, — с упреком сказал Костя, подходя к старшине. — Значит, шесть-семь ящиков консервов. Жалко…
— Не ной! — хмуро перебил его старшина.
— Так, Жень, а в ящике девяносто шесть баночек консервов. Вкусных. Жалко!
— Ну! — прохрипел Карпович и почувствовал, что ярость наполняет его, однако, как всегда, он сдержался и подумал, как там в рубке Василий Иванович, проверил ли двигун, установил ли, отчего мелодия у мотора не та.
Костя же вновь принялся за работу. Ему было обидно. Карпович никогда не позволял себе кричать на ловцов. И вот теперь Костя пришел к нехитрому выводу, что Женьке тоже жалко крабца, а потому он и наорал. В то же время обида не покидала бывшего тракториста. Он вспомнил, что тут, на боте, он самый «сухопутный», а работает он не хуже других, и это Карпович знает лучше всех. Вспомнил он и разговор свой с Серегой. Серега как-то легкомысленно упрекнул его, что он редко помогает распутчикам сетей. И верно, на прошлой неделе было так — не вышел он на вешала помогать своим распутчикам, которые тогда замучились с сетями. Такие сети были грязные! Не вышел на вешала, и все по той причине, что немного простудился. Знобило его всю ночь, как и Олега, упавшего в море. Сосед Олега по каюте старшина Смилга готовил чай с малиной, поил парня и все уговаривал пойти в лазарет. Но он не пошел…
— Смилга человек. Человек Смилга и друг настоящий, — громко прошептал Костя и задохнулся от нахлынувшего кашля. А когда он откашлялся, его чуткое ухо сразу уловило перебои в работе мотора.
На палубе плавбазы, которая медленно, как-то громоздко качалась на волнах, было почти пусто. Лишь, как торосы, заполнили ее поникшие, порыжевшие стропа с крабом. Около них ходили, закутавшись в модные японские штормовки, два или три человека — то ли девчонки, то ли парни, не разберешь. Тут все ходят в брюках и в резиновых сапогах. Они придирчиво выбирали самых крупных крабов, отсекали от них ножом мясистые обдомины. Потом они эти обдомины распотрошат и зажарят на сливочном масле и будут есть, нахваливая: «Как курятина,
Ходил по палубе со шлангом в руках старый мойщик палубы Игнатьевич, тощий, слабый на вид человек с не сходящими болячками на губах — результат непрекращающейся простуды. Был он милый и добрый, каждому желающему рассказывал о том, как возник крабофлот, как жил, как работал на «первом краболове», переоборудованном старом транспортном судне. Сейчас Игнатьевич ходил по зыбкой ветреной палубе больше из-за старания, нежели из-за дела. Была она, палуба, довольно чистая. Ее в самом начале шторма окатил вирамайнальщик Федя — пожалел старика, — но Игнатьевич свою службу знал хорошо и всеми силами старался делать то, что ему положено, без скидок. И ходил он, подбирал панцири, крабьи лапы, забившиеся между досками около конвейера, складывая их в кучу, и каждому проходившему мимо говорил:
— Ан чиста палуба, да вот приходится в каждую щель заглядывать. Видишь?
И показывал старик на кучу крабовых панцирей и лап, выуженных им со старанием из потаенных мест. После таких слов каждый чувствовал, что мойщик палубы не зря получает свою зарплату, что тут, на судне, он необходимый. И в то же время каждый чувствовал расположение к старику, жалость и понимание вот такого старания, в котором отсутствие сил заменяет беспредельная тщательность, повышенная ответственность за дело.
— Порядок! — говорили Игнатьевичу те, кто помоложе, оглядев палубу с безразличием, и бежали дальше.
А он, шаркая усталыми ногами, не обращая внимания на качку, продолжал трудиться. Из шланга вырывалась мощная струя воды, она билась о железо, шипела и разлеталась брызгами. Конец шланга крепко держал старик, и упираясь широко расставленными ногами в палубу, направлял струю под лебедки, под конвейеры, на шпигаты, когда они забивались мусором. Он думал рассеянно о разном. Вначале ему пришло в голову, что давно следует забить щели под конвейерами обрезками досок и тогда ему легче будет работать. Конечно, мастер цеха обработки Люда выпишет ему наряд за эту работу. Лишний трояк к зарплате, но восстанет, как видно, вредная нормировщица, и не видать ему этого трояка, но это неважно. Работать легче будет, если он забьет щели, и то хорошо!
Когда старик перешел на правый борт, волоча за собой шланг, то увидел там у самых лееров Настю. Она стояла неподвижно, застыв в напряженном ожидании. Сколько раз видел вот такой ее Игнатьевич — жена рыбака и угрюмое взбаламученное море, в котором с минуты на минуту должен появиться мотобот с оранжевыми ловцами на борту, и тогда расслабится Настя, вытрет украдкой кончиком платка слезинки на глазах, скажет, ни к кому не обращаясь: «Вот и дождалася»…
— Идут, идут, — сказал мойщик палубы, подходя к одинокой женщине. — Кабы горизонт был бы чистый да море не дыбилось бы, давно видели бы их.
Настя ничего не сказала.
— А ты все толстеешь, Настя, — сказал Игнатьевич. — Я же тебя помню тоненькой. Такая была славная морячка с косичками в разные стороны…
Это он ей говорил не первый раз, может, сто раз она слышала такое и давно привыкла, не обижалась, хотя обидно слышать про то, что она толстеет и выглядит гораздо старше своих тридцати пяти лет. Так разве легкой была ее жизнь, разве могла она следить за собой со старанием береговой женщины? На берегу и работа полегче, и парикмахерские на каждом углу, и кремы разные, и в одеждах праздничных чаще бываешь. А в море — это в море, тут и от платья легко отвыкнуть. Праздников и выходных в море не бывает, одни, как говорится, трудовые будни, как в поле во время уборки урожая.