Окно в доме Руэ
Шрифт:
На что нужны друзья? Разве г-жа Руэ допустит, чтобы ее дом оскверняли своим присутствием чужаки и чужачки?
С одной из них, с Антуанеттой, ей пришлось примириться: сын желал заполучить ее во что бы то ни стало; чего доброго, заболел бы от огорчения ведь здоровьем он похвастать не мог.
— Ну ладно, женись!
Он и женился. Понял, что это такое. Он быстро устал таскаться за ней повсюду, куда ее тянула суетность и желание покрутиться вокруг огня.
— Признайся, что ты разочарован!
— Что ты, мама!
Но тогда с какой стати он принялся коллекционировать марки, а потом изучать испанский, один, вечерами напролет?
Теперь-то Антуанетта ходит по струнке. Г-жа Руэ ее выдрессировала.
— Скажите госпоже Антуанетте, чтобы шла наверх.
Она шла наверх.
— Антуанетта, подайте мне синие нитки. Не эти. Темно-синие. Вденьте, пожалуйста, нитку в иглу…
Она трепыхается, дрожит от нетерпения, но слушается, часами просиживает здесь, в тени свекрови.
«Ах, ты плакала! Ах, у тебя нет аппетита… «. Если бы она только могла ходить как все люди! Какой парадокс: обладать таким живым умом, такой сообразительностью, такой проницательностью, такой свирепой силой воли — и едва таскать ноги, превратившиеся мало-помалу в безжизненные каменные колонны!
Она борется. Когда она одна и никто не может за нею подсмотреть, она встает без посторонней помощи, ценой мучительных усилий, и заставляет себя ходить по комнате, нарочно отбрасывает палку, считает шаги; она своего добьется, она справится с проклятыми ногами, но об этом никому не следует знать.
Нет, не на улицу Коленкур ходила горевать Антуанетта. Губы г-жи Руэ выпячиваются в презрительную гримасу. Знает она этих людей, этих людишек с их пошлыми вожделениями: только и думают, как бы себя побаловать.
И мать у Антуанетты такая же. Наверняка дочка потихоньку сует ей деньги, и каждая купюра превращается в немедленную радость — в лангусту, в ресторанный обед, в кино, в соседок, приглашенных в гости полакомиться пирожными, или в какое-нибудь кошмарное платье, которое она купит, весь день пробегав по универсальным магазинам.
— Моя дочка замужем за сыном Руэ… Тех самых Руэ, производство проволоки… У них сто миллионов, а живут, как мелкие буржуа… Когда она выходила замуж, у них даже машины не было… Ей пришлось самой…
Немногим меньше она гордится второй дочерью, Колеттой, содержанкой пивовара с Севера. Ходит к ней в гости в ее квартирку в Пасси, прячется на кухне, когда пятидесятилетний любовник вваливается к Колетте без предупреждения, а может быть, и подслушивает; с нее станется бесстыдно ловить звуки из спальни и ванной.
— Фелиси, дайте сюда мои очки. Сесиль еще не вернулась?
Голос из прихожей:
— Я здесь, мадам.
— Чем она занимается?
— Сперва не хотела, чтобы я стелила, велела мне уйти, крикнула: «Оставь ты меня, ради Бога! Неужели не видишь, как мне…» И бесстрастный голос г-жи Руэ:
— Как ей что?
— А ничего. Она не договорила. Закрылась в ванной. Я постелила. Когда я уходила, она плакала, на весь дом было слышно через дверь.
— Дайте сюда мои очки.
В полночь мать Антуанетты выходит из кино на площади Бланш вместе с соседкой по лестничной площадке, которую пригласила с собой за компанию.
Освещенные кафе вводят их в соблазн: еще одно дополнительное удовольствие.
— Позволим себе по рюмочке ликера у Граффа?
Г-н Руэ неподвижно лежит в постели и ждет сна, ничего другого он не ждет: давно смирился с границами, очерчивающими его существование.
Доминика штопает серые чулки; все чулки в корзинке серые, других она не носит: серый цвет самый немаркий; она убеждена, что серые чулки — наиболее прочные и подходят к любому платью.
Время от времени она вскидывает голову, замечает белые капельки на стеклах, что-то розовое в окнах напротив, а этажом выше сплошную черноту и снова наклоняется, протягивает руку к печке, слегка поворачивает полено, поддерживает жалкий огонек.
Она ложится последняя на всей улице. Квартиранты не вернулись. Она немного подождала их в тишине, потом заснула, проснулась до рассвета, увидела, что за окнами уже светает, а парочка вернулась только в семь утра, побродив по Центральному рынку среди мокрых овощей и притулившихся в подворотнях клошаров.
Лица у обоих осунулись, особенно у Альбера Кайля, потому что он выпил лишнего. Из страха наткнуться на нее, хозяйку, они бесшумно повернули ключ в замке и на цыпочках пересекли гостиную.
Усталый голос Лины произнес:
— Что будем делать?
— Первым делом поспим.
Они не занимались любовью перед сном — только около полудня, в полудреме, а потом опять уснули; было уже два часа, когда в ванной послышалось журчание воды.
Антуанетта вышла из дому в десять утра и до сих пор не появилась в предместье Сент-Оноре, но около полудня, по-видимому, звонила: г-жа Руэ подходила к телефону, и стол к завтраку накрыли на двоих.
А теперь пунктуальный г-н Руэ вышел из дому и направился в сторону улицы Кокильер.
Глава 3
Когда поезд, выдыхая пар в пространство между ровными ломтями домов, отошел от вокзала, было еще не совсем темно и на откосах и в ложбинах виднелись слежавшиеся пласты снега.
В прошлый раз, в августе, уезжала Антуанетта, на долгие недели покинув Доминику в одиночестве в Париже. Сегодня в поезде Доминика: она немного постояла в коридоре, с меланхоличной гримаской посмотрела в окно, а затем вошла в купе третьего класса.
Пришла телеграмма:
«Тетя Клементина скончалась. Точка. Похороны в среду. Точка. Франсуа».
Она не фазу поняла, потому что был уже вторник. Смерть, наверное, наступила в воскресенье — похороны обычно бывают через три дня после кончины. Если только не от какой-нибудь очень заразной болезни… Но тетя Клементина умерла не от заразной болезни. Ей было уже… ну-ка… шестьдесят четыре плюс семь… семьдесят один год. Жары теперь нет. В январе даже в Тулоне не бывает жарко, и спешить с похоронами незачем.