Чтение онлайн

на главную

Жанры

Окно выходит в белые деревья...
Шрифт:

ПЕСНЯ СОЛЬВЕЙГ

Лежу, зажмурившись, в пустынном номере, а боль горчайшая, а боль сладчайшая. Меня, наверное, внизу там поняли — ну не иначе же, ну не случайно же. Оттуда, снизу, дыханьем сосен из окон маленького ресторана восходит, вздрагивая, песня Сольвейг. Восходит призрачно, восходит странно. Она из снега, она из солнца. Не прекращайте — прошу я очень! Всю ночь играйте мне песню Сольвейг. Все мои ночи! Все мои ночи! Она из снега… Она из солнца… Пусть неумело и пусть несмело всю жизнь играют мне песню Сольвейг — ведь даже лучше, что неумело. Когда умру я, — а ведь умру я, а ведь умру я — уж так придется, с такой застенчивостью себя даруя, пусть и под землю она пробьется. Она из снега… Она из солнца… Пусть, заглушая все взрывы, бури, всю смерть играют мне песню Сольвейг, но это смертью уже не будет. 1960 Тбилиси

«Мне говорят — ты смелый человек…»

Мне говорят — ты смелый человек. Неправда.
Никогда я не был смелым.
Считал я просто недостойным делом унизиться до трусости коллег. Устоев никаких не потрясал.
Смеялся просто над фальшивым, дутым. Писал стихи. Доносов не писал. И говорить старался все, что думал. Да, защищал талантливых людей. Клеймил бездарных, лезущих в писатели. Но делать это, в общем, обязательно, а мне твердят о смелости моей. О, вспомнят с чувством горького стыда потомки наши, расправляясь с мерзостью, то время очень странное, когда простую честность называли смелостью! 1960

ПЕРВАЯ МАШИНИСТКА

Т. С. Малиновской Машинисток я знал десятки, а быть может, я знал их сотни. Те — печатали будто с досады, те — печатали сонно-сонно. Были резкие, были вежливые. Всем им кланяюсь низко-низко. Но одну не забуду вечно — мою первую машинистку. Это было в спортивной редакции, где машинки как мотоциклетки, где спортивные и рыбацкие на столах возвышались заметки. И пятнадцатилетним мальчиком, неумытый, голодный, ушастый, я ходил туда в синей маечке. Я печататься жаждал ужасно! Весь чернилами перемазанный, вдохновенно, а не халтурно я слагал стихи первомайские, к Дню шахтера и к Дню физкультурника. Был там очень добрый заведующий, мне, наверное, втайне завидующий. Как я ждал того мига заветного, когда он, вникая замедленно, где-то в строчке исправив ошибку, скажет, тяжко вздохнув: «На машинку!» Там сидела Татьяна Сергеевна, на заметки презрительно глядя. В перманенте рыжем серебряно проступали седые пряди. Было что-то в ней детское, птичье, но какое-то было величье и была какая-то сила, независимая и едкая, даже в том, как она просила: «Одолжите-ка сигаретку!» Она морщилась, содрогательно фельетоны беря бородатые, и печатала сострадательно мои опусы барабанные. И, застенчив, как будто с Фемидой, я, на краешке стула сев, так просил ее перед фамилией напечатать не «Е», а «Евг». И когда мне мой опус новый положили с «Н. П.» на стол, мне сказала она с жесткой ноткой: «Слава Богу, что не пошел!» Но однажды листочки скомканные я принес к ней в табачный дым. А она: «Вроде праздник не скоро… Что — не к празднику? Поглядим!» То же скучное выраженье, — мол, ни холодно, ни горячо. Вдруг затихла машинка: «Женя, а вы знаете — хорошо!» …Стал я редко бывать в той редакции. Просто вырос — немудрено. Были «ахи», были ругательства, только это мне все равно. Дорогая Татьяна Сергевна! Я грущу о вас нежно, сердечно. Как вам там в машбюро покуривается? Как вам там на машинке постукивается? И несут ли стихи свои мальчики, неумытые, в синеньких маечках, ожидая от мира оваций, к Дню Победы и к Дню авиации?! Одного мне ужасно хочется: написать такое-такое, чтоб спасало людей в одиночестве, будто тронула мама рукою. Чтобы я вам принес эту штуку на машинку и с тем же дрожанием я испытывал ту же муку и за почерк, и за содержание. Чтоб затихло каретки движенье. Чтоб читали еще и еще и сказали мне просто: «Женя, а вы знаете — хорошо!» 1960

ГРАД В ХАРЬКОВЕ

В граде Харькове — град. Крупен град, как виноград. Он танцует у оград пританцо-вы-вает! Он шустёр и шаловат, и сам черт ему не брат. В губы градины летят — леденцовые! Града стукот, града цокот по зальделой мостовой. Деревянный круглый цоколь покидает постовой. Постовой, постовой, а дорожит головой! Вот блатной мордастый жлоб жмется к магазинчику. Град ему как вдарит в лоб — сбил малокозырочку! А вот шагает в гости попик. Поиграть идет он в покер. Град как попику поддаст! И совсем беспомощно попик прячется в подъезд «Общества безбожников». А вот бежит филологичка. Град шибает здорово! Совершенно алогично вдруг косынку сдергивает. Пляшут чертики в глазах, пляшут, как на празднике, и сверкают в волосах светляками — градинки. Человек в универмаге приобрел китайский таз. На тазу у него маки… Вдруг по тазу град как даст!! Таз поет, звенит, грохочет. Человек идет, хохочет. Град игрив, задирист, буен. Еще раз! Еще раз! Таз играет, словно бубен, хоть иди — пляши под таз! Град идет! Град! Град! Град, давай! Тебе я рад! Все, кто молод, граду рады — пусть сильней хоть во сто крат! Через разные преграды я иду вперед сквозь град, град насмешек, сплетен хитрых, что летят со всех сторон… Град опасен лишь для хилых, а для сильных — нужен он! Град не грусть, а град — награда не боящимся преград. Улыбаться надо граду, чтобы радостью был град! Град, давай!.. 1960 Харьков

«Людей неинтересных в мире нет…»

С. Преображенскому

Людей неинтересных в мире нет Их судьбы — как истории планет. У каждой все особое, свое, и нет планет, похожих на нее. А если кто-то незаметно жил и с этой незаметностью дружил, он интересен был среди людей самой неинтересностью своей. У каждого — свой тайный личный мир. Есть в мире этом самый лучший миг. Есть в мире этом самый страшный час, но это все неведомо для нас. И если умирает человек, с ним умирает первый его снег, и первый поцелуй, и первый бой… Все это забирает он с собой. Да, остаются книги и мосты, машины и художников холсты, да, многому остаться суждено, но что-то ведь уходит все равно! Таков закон безжалостной игры. Не люди умирают, а миры. Людей мы помним, грешных и земных. А что мы знали, в сущности, о них? Что знаем мы про братьев, про друзей, что знаем о единственной своей? И про отца родного своего мы, зная все, не знаем ничего. Уходят люди… Их не возвратить. Их тайные миры не возродить. И каждый раз мне хочется опять от этой невозвратности кричать. 18 Февраля 1961 Бакуриани

«Я не сдаюсь, но все-таки сдаю…»

Я не сдаюсь, но все-таки сдаю. Я в руки брать перо перестаю, и на мои усталые уста пугающе нисходит немота. Но слышу я, улегшийся в постель, как что-то хочет сообщить метель и как трамваи в шуме снеговом звенят печально — каждый о своем. Пытаются шептать клочки афиш, пытается кричать железо крыш, и в трубах петь пытается вода, и так мычат бессильно провода. И люди тоже, если плохо им, не могут рассказать всего другим, наедине с собой они молчат или вот так же горестно мычат. И вот я снова за столом своим. Я как возможность высказаться им. А высказать других, о них скорбя, и есть возможность высказать себя. 18 февраля 1961 Бакуриани

«Всегда найдется женская рука…»

Всегда найдется женская рука, чтобы она, прохладна и легка, жалея и немножечко любя, как брата, успокоила тебя. Всегда найдется женское плечо, чтобы в него дышал ты горячо, припав к нему беспутной головой, ему доверив сон мятежный свой. Всегда найдутся женские глаза, чтобы они, всю боль твою глуша, а если и не всю, то часть ее, увидели страдание твое. Но есть такая женская рука, которая особенно сладка, когда она измученного лба касается, как вечность и судьба. Но есть такое женское плечо, которое неведомо за что не на ночь, а навек тебе дано, и это понял ты давным-давно. Но есть такие женские глаза, которые глядят всегда грустя, и это до последних твоих дней глаза любви и совести твоей. А ты живешь себе же вопреки, и мало тебе только той руки, того плеча и тех печальных глаз… Ты предавал их в жизни столько раз! И вот оно — возмездье — настает. «Предатель!» — дождь тебя наотмашь бьет. «Предатель!» — ветки хлещут по лицу. «Предатель!» — эхо слышится в лесу. Ты мечешься, ты мучишься, грустишь. Ты сам себе все это не простишь. И только та прозрачная рука простит, хотя обида и тяжка, и только то усталое плечо простит сейчас, да и простит еще, и только те печальные глаза простят все то, чего прощать нельзя. 1961 Куба

БАБИЙ ЯР

Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу. Мне кажется сейчас — я иудей. Вот я бреду по древнему Египту. А вот я, на кресте распятый, гибну, и до сих пор на мне — следы гвоздей. Мне кажется, что Дрейфус — это я. Мещанство — мой доносчик и судья. Я за решеткой. Я попал в кольцо. Затравленный, оплеванный, оболганный. И дамочки с брюссельскими оборками, визжа, зонтами тычут мне в лицо. Мне кажется — я мальчик в Белостоке. Кровь льется, растекаясь по полам. Бесчинствуют вожди трактирной стойки и пахнут водкой с луком пополам. Я, сапогом отброшенный, бессилен. Напрасно я погромщиков молю. Под гогот: «Бей жидов, спасай Россию!» — насилует лабазник мать мою. О, русский мой народ! — Я знаю — ты по сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты, твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло, что, и жилочкой не дрогнув, антисемиты пышно нарекли себя «Союзом русского народа»! Мне кажется — я — это Анна Франк, прозрачная, как веточка в апреле. И я люблю. И мне не надо фраз. Мне надо, чтоб друг в друга мы смотрели. Как мало можно видеть, обонять! Нельзя нам листьев и нельзя нам неба. Но можно очень много — это нежно друг друга в темной комнате обнять. Сюда идут? Не бойся — это гулы самой весны — она сюда идет. Иди ко мне. Дай мне скорее губы. Ломают дверь? Нет-это ледоход… Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно, по-судейски. Все молча здесь кричит, и, шапку сняв, я чувствую, как медленно седею. И сам я, как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я — каждый здесь расстрелянный старик. Я — каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне про это не забудет! «Интернационал» пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам, как еврей, и потому — я настоящий русский! Август 1961 Киев

ИРОНИЯ

Двадцатый век нас часто одурачивал. Нас, как налогом, ложью облагали. Идеи с быстротою одуванчиков от дуновенья жизни облетали. И стала нам надежной обороною, как едкая насмешливость — мальчишкам, не слишком затаенная ирония, но, впрочем, обнаженная не слишком. Она была стеной или плотиною, защиту от потока лжи даруя, и руки усмехались, аплодируя, и ноги усмехались, маршируя. Могли писать о нас, экранизировать написанную чушь — мы позволяли, но право надо всем иронизировать мы за собой тихонько оставляли. Мы возвышались тем, что мы презрительны. Все это так, но если углубиться, ирония, из нашего спасителя ты превратилась в нашего убийцу. Мы любим лицемерно, настороженно. Мы дружим половинчато, несмело, и кажется нам наше настоящее лишь прошлым, притворившимся умело. Мы мечемся по жизни. Мы в истории, как Фаусты, заранее подсудны. Ирония с усмешкой Мефистофеля, как тень, за нами следует повсюду. Напрасно мы расстаться с нею пробуем. Пути назад или вперед закрыты. Ирония, тебе мы душу продали, не получив за это Маргариты. Мы заживо тобою похоронены. Бессильны мы от горького познанья, и наша же усталая ирония сама иронизирует над нами. 28 ноября 1961

«Нет, мне ни в чем не надо половины!..»

Нет, мне ни в чем не надо половины! Мне — дай все небо! Землю всю положь! Моря и реки, горные лавины мои — не соглашаюсь на дележ! Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью. Все полностью! Мне это по плечу! Я не хочу ни половины счастья, ни половины горя не хочу! Хочу лишь половину той подушки, где, бережно прижатое к щеке, беспомощной звездой, звездой падучей, кольцо мерцает на твоей руке… 6 апреля 1963
Поделиться:
Популярные книги

Царь поневоле. Том 1

Распопов Дмитрий Викторович
4. Фараон
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
5.00
рейтинг книги
Царь поневоле. Том 1

Измена. Не прощу

Леманн Анастасия
1. Измены
Любовные романы:
современные любовные романы
4.00
рейтинг книги
Измена. Не прощу

Мастер Разума IV

Кронос Александр
4. Мастер Разума
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Мастер Разума IV

Король Масок. Том 1

Романовский Борис Владимирович
1. Апофеоз Короля
Фантастика:
городское фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Король Масок. Том 1

Мерзавец

Шагаева Наталья
3. Братья Майоровы
Любовные романы:
современные любовные романы
эро литература
короткие любовные романы
5.00
рейтинг книги
Мерзавец

Я — Легион

Злобин Михаил
3. О чем молчат могилы
Фантастика:
боевая фантастика
7.88
рейтинг книги
Я — Легион

Не грози Дубровскому! Том II

Панарин Антон
2. РОС: Не грози Дубровскому!
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Не грози Дубровскому! Том II

Девятый

Каменистый Артем
1. Девятый
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
9.15
рейтинг книги
Девятый

Матабар. II

Клеванский Кирилл Сергеевич
2. Матабар
Фантастика:
фэнтези
5.00
рейтинг книги
Матабар. II

Ты нас предал

Безрукова Елена
1. Измены. Кантемировы
Любовные романы:
современные любовные романы
5.00
рейтинг книги
Ты нас предал

Девочка по имени Зачем

Юнина Наталья
Любовные романы:
современные любовные романы
5.73
рейтинг книги
Девочка по имени Зачем

Не грози Дубровскому! Том V

Панарин Антон
5. РОС: Не грози Дубровскому!
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Не грози Дубровскому! Том V

Проданная Истинная. Месть по-драконьи

Белова Екатерина
Любовные романы:
любовно-фантастические романы
5.00
рейтинг книги
Проданная Истинная. Месть по-драконьи

Генерал Империи

Ланцов Михаил Алексеевич
4. Безумный Макс
Фантастика:
альтернативная история
5.62
рейтинг книги
Генерал Империи