Лежу, зажмурившись, в пустынном номере,а боль горчайшая, а боль сладчайшая.Меня, наверное, внизу там поняли —ну не иначе же, ну не случайно же.Оттуда, снизу, дыханьем сосениз окон маленького ресторанавосходит, вздрагивая, песня Сольвейг.Восходит призрачно, восходит странно.Она из снега, она из солнца.Не прекращайте — прошу я очень!Всю ночь играйте мне песню Сольвейг.Все мои ночи! Все мои ночи!Она из снега… Она из солнца…Пусть неумело и пусть несмеловсю жизнь играют мне песню Сольвейг —ведь даже лучше, что неумело.Когда умру я, — а ведь умру я,а ведь умру я — уж так придется,с такой застенчивостью себя даруя,пусть и под землю она пробьется.Она из снега… Она из солнца…Пусть, заглушая все взрывы, бури,всю смерть играют мне песню Сольвейг,но это смертью уже не будет.1960Тбилиси
«Мне говорят — ты смелый человек…»
Мне говорят — ты смелый человек.Неправда.
Никогда я не был смелым.Считал я просто недостойным деломунизиться до трусости коллег.Устоев никаких не потрясал.Смеялся просто над фальшивым, дутым.Писал стихи. Доносов не писал.И говорить старался все, что думал.Да, защищал талантливых людей.Клеймил бездарных, лезущих в писатели.Но делать это, в общем, обязательно,а мне твердят о смелости моей.О, вспомнят с чувством горького стыдапотомки наши, расправляясь с мерзостью,то время очень странное, когдапростую честность называли смелостью!1960
ПЕРВАЯ МАШИНИСТКА
Т. С. МалиновскойМашинисток я знал десятки,а быть может, я знал их сотни.Те — печатали будто с досады,те — печатали сонно-сонно.Были резкие, были вежливые.Всем им кланяюсь низко-низко.Но одну не забуду вечно —мою первую машинистку.Это было в спортивной редакции,где машинки как мотоциклетки,где спортивные и рыбацкиена столах возвышались заметки.И пятнадцатилетним мальчиком,неумытый, голодный, ушастый,я ходил туда в синей маечке.Я печататься жаждал ужасно!Весь чернилами перемазанный,вдохновенно, а не халтурноя слагал стихи первомайские,к Дню шахтера и к Дню физкультурника.Был там очень добрый заведующий,мне, наверное, втайне завидующий.Как я ждал того мига заветного,когда он, вникая замедленно,где-то в строчке исправив ошибку,скажет, тяжко вздохнув: «На машинку!»Там сидела Татьяна Сергеевна,на заметки презрительно глядя.В перманенте рыжем серебрянопроступали седые пряди.Было что-то в ней детское, птичье,но какое-то было величьеи была какая-то сила,независимая и едкая,даже в том, как она просила:«Одолжите-ка сигаретку!»Она морщилась, содрогательнофельетоны беря бородатые,и печатала сострадательномои опусы барабанные.И, застенчив, как будто с Фемидой,я, на краешке стула сев,так просил ее перед фамилиейнапечатать не «Е», а «Евг».И когда мне мой опус новыйположили с «Н. П.» на стол,мне сказала она с жесткой ноткой:«Слава Богу, что не пошел!»Но однажды листочки скомканныея принес к ней в табачный дым.А она: «Вроде праздник не скоро…Что — не к празднику? Поглядим!»То же скучное выраженье, —мол, ни холодно, ни горячо.Вдруг затихла машинка: «Женя,а вы знаете — хорошо!»…Стал я редко бывать в той редакции.Просто вырос — немудрено.Были «ахи», были ругательства,только это мне все равно.Дорогая Татьяна Сергевна!Я грущу о вас нежно, сердечно.Как вам там в машбюро покуривается?Как вам там на машинке постукивается?И несут ли стихи свои мальчики,неумытые, в синеньких маечках,ожидая от мира оваций,к Дню Победы и к Дню авиации?!Одного мне ужасно хочется:написать такое-такое,чтоб спасало людей в одиночестве,будто тронула мама рукою.Чтобы я вам принес эту штукуна машинку и с тем же дрожаниемя испытывал ту же мукуи за почерк, и за содержание.Чтоб затихло каретки движенье.Чтоб читали еще и ещеи сказали мне просто: «Женя,а вы знаете — хорошо!»1960
ГРАД В ХАРЬКОВЕ
В граде Харькове — град.Крупен град, как виноград.Он танцует у оградпританцо-вы-вает!Он шустёр и шаловат,и сам черт ему не брат.В губы градины летят —леденцовые!Града стукот, града цокотпо зальделой мостовой.Деревянный круглый цокольпокидает постовой.Постовой, постовой,а дорожит головой!Вот блатной мордастый жлобжмется к магазинчику.Град ему как вдарит в лоб —сбил малокозырочку!А вот шагает в гости попик.Поиграть идет он в покер.Град как попику поддаст!И совсем беспомощнопопик прячется в подъезд«Общества безбожников».А вот бежит филологичка.Град шибает здорово!Совершенно алогичновдруг косынку сдергивает.Пляшут чертики в глазах,пляшут, как на празднике,и сверкают в волосахсветляками — градинки.Человек в универмагеприобрел китайский таз.На тазу у него маки…Вдруг по тазу град как даст!!Таз поет, звенит, грохочет.Человек идет, хохочет.Град игрив, задирист, буен.Еще раз! Еще раз!Таз играет, словно бубен,хоть иди — пляши под таз!Град идет! Град! Град!Град, давай! Тебе я рад!Все, кто молод, граду рады —пусть сильней хоть во сто крат!Через разные преградыя иду вперед сквозь град,град насмешек, сплетен хитрых,что летят со всех сторон…Град опасен лишь для хилых,а для сильных — нужен он!Град не грусть, а град — наградане боящимся преград.Улыбаться надо граду,чтобы радостью был град!Град, давай!..1960Харьков
«Людей неинтересных в мире нет…»
С. Преображенскому
Людей неинтересных в мире нетИх судьбы — как истории планет.У каждой все особое, свое,и нет планет, похожих на нее.А если кто-то незаметно жили с этой незаметностью дружил,он интересен был среди людейсамой неинтересностью своей.У каждого — свой тайный личный мир.Есть в мире этом самый лучший миг.Есть в мире этом самый страшный час,но это все неведомо для нас.И если умирает человек,с ним умирает первый его снег,и первый поцелуй, и первый бой…Все это забирает он с собой.Да, остаются книги и мосты,машины и художников холсты,да, многому остаться суждено,но что-то ведь уходит все равно!Таков закон безжалостной игры.Не люди умирают, а миры.Людей мы помним, грешных и земных.А что мы знали, в сущности, о них?Что знаем мы про братьев, про друзей,что знаем о единственной своей?И про отца родного своегомы, зная все, не знаем ничего.Уходят люди… Их не возвратить.Их тайные миры не возродить.И каждый раз мне хочется опятьот этой невозвратности кричать.18 Февраля 1961Бакуриани
«Я не сдаюсь, но все-таки сдаю…»
Я не сдаюсь, но все-таки сдаю.Я в руки брать перо перестаю,и на мои усталые устапугающе нисходит немота.Но слышу я, улегшийся в постель,как что-то хочет сообщить метельи как трамваи в шуме снеговомзвенят печально — каждый о своем.Пытаются шептать клочки афиш,пытается кричать железо крыш,и в трубах петь пытается вода,и так мычат бессильно провода.И люди тоже, если плохо им,не могут рассказать всего другим,наедине с собой они молчатили вот так же горестно мычат.И вот я снова за столом своим.Я как возможность высказаться им.А высказать других, о них скорбя,и есть возможность высказать себя.18 февраля 1961Бакуриани
«Всегда найдется женская рука…»
Всегда найдется женская рука,чтобы она, прохладна и легка,жалея и немножечко любя,как брата, успокоила тебя.Всегда найдется женское плечо,чтобы в него дышал ты горячо,припав к нему беспутной головой,ему доверив сон мятежный свой.Всегда найдутся женские глаза,чтобы они, всю боль твою глуша,а если и не всю, то часть ее,увидели страдание твое.Но есть такая женская рука,которая особенно сладка,когда она измученного лбакасается, как вечность и судьба.Но есть такое женское плечо,которое неведомо за чтоне на ночь, а навек тебе дано,и это понял ты давным-давно.Но есть такие женские глаза,которые глядят всегда грустя,и это до последних твоих днейглаза любви и совести твоей.А ты живешь себе же вопреки,и мало тебе только той руки,того плеча и тех печальных глаз…Ты предавал их в жизни столько раз!И вот оно — возмездье — настает.«Предатель!» — дождь тебя наотмашь бьет.«Предатель!» — ветки хлещут по лицу.«Предатель!» — эхо слышится в лесу.Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.Ты сам себе все это не простишь.И только та прозрачная рукапростит, хотя обида и тяжка,и только то усталое плечопростит сейчас, да и простит еще,и только те печальные глазапростят все то, чего прощать нельзя.1961Куба
БАБИЙ ЯР
Над Бабьим Яром памятников нет.Крутой обрыв, как грубое надгробье.Мне страшно. Мне сегодня столько лет,как самому еврейскому народу.Мне кажется сейчас — я иудей.Вот я бреду по древнему Египту.А вот я, на кресте распятый, гибну,и до сих пор на мне — следы гвоздей.Мне кажется, что Дрейфус — это я.Мещанство — мой доносчик и судья.Я за решеткой. Я попал в кольцо.Затравленный, оплеванный, оболганный.И дамочки с брюссельскими оборками,визжа, зонтами тычут мне в лицо.Мне кажется — я мальчик в Белостоке.Кровь льется, растекаясь по полам.Бесчинствуют вожди трактирной стойкии пахнут водкой с луком пополам.Я, сапогом отброшенный, бессилен.Напрасно я погромщиков молю.Под гогот: «Бей жидов, спасай Россию!» —насилует лабазник мать мою.О, русский мой народ! — Я знаю — тыпо сущности интернационален.Но часто те, чьи руки нечисты,твоим чистейшим именем бряцали.Я знаю доброту твоей земли.Как подло, что, и жилочкой не дрогнув,антисемиты пышно нареклисебя «Союзом русского народа»!Мне кажется — я — это Анна Франк,прозрачная, как веточка в апреле.И я люблю. И мне не надо фраз.Мне надо, чтоб друг в друга мы смотрели.Как мало можно видеть, обонять!Нельзя нам листьев и нельзя нам неба.Но можно очень много — это нежнодруг друга в темной комнате обнять.Сюда идут? Не бойся — это гулысамой весны — она сюда идет.Иди ко мне. Дай мне скорее губы.Ломают дверь? Нет-это ледоход…Над Бабьим Яром шелест диких трав.Деревья смотрят грозно, по-судейски.Все молча здесь кричит, и, шапку сняв,я чувствую, как медленно седею.И сам я, как сплошной беззвучный крик,над тысячами тысяч погребенных.Я — каждый здесь расстрелянный старик.Я — каждый здесь расстрелянный ребенок.Ничто во мне про это не забудет!«Интернационал» пусть прогремит,когда навеки похоронен будетпоследний на земле антисемит.Еврейской крови нет в крови моей.Но ненавистен злобой заскорузлойя всем антисемитам, как еврей,и потому — я настоящий русский!Август 1961Киев
ИРОНИЯ
Двадцатый век нас часто одурачивал.Нас, как налогом, ложью облагали.Идеи с быстротою одуванчиковот дуновенья жизни облетали.И стала нам надежной обороною,как едкая насмешливость — мальчишкам,не слишком затаенная ирония,но, впрочем, обнаженная не слишком.Она была стеной или плотиною,защиту от потока лжи даруя,и руки усмехались, аплодируя,и ноги усмехались, маршируя.Могли писать о нас, экранизироватьнаписанную чушь — мы позволяли,но право надо всем иронизироватьмы за собой тихонько оставляли.Мы возвышались тем, что мы презрительны.Все это так, но если углубиться,ирония, из нашего спасителяты превратилась в нашего убийцу.Мы любим лицемерно, настороженно.Мы дружим половинчато, несмело,и кажется нам наше настоящеелишь прошлым, притворившимся умело.Мы мечемся по жизни. Мы в истории,как Фаусты, заранее подсудны.Ирония с усмешкой Мефистофеля,как тень, за нами следует повсюду.Напрасно мы расстаться с нею пробуем.Пути назад или вперед закрыты.Ирония, тебе мы душу продали,не получив за это Маргариты.Мы заживо тобою похоронены.Бессильны мы от горького познанья,и наша же усталая ирониясама иронизирует над нами.28 ноября 1961
«Нет, мне ни в чем не надо половины!..»
Нет, мне ни в чем не надо половины!Мне — дай все небо! Землю всю положь!Моря и реки, горные лавинымои — не соглашаюсь на дележ!Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью.Все полностью! Мне это по плечу!Я не хочу ни половины счастья,ни половины горя не хочу!Хочу лишь половину той подушки,где, бережно прижатое к щеке,беспомощной звездой, звездой падучей,кольцо мерцает на твоей руке…6 апреля 1963