Око силы. Четвертая трилогия
Шрифт:
— Не пущу! — резко бросила она, загораживая узкий коридор. — Мандат предъявите!
Леонид, походя отметив подзабытое слово «мандат», широко улыбнулся.
— Давайте обойдемся без формальностей, гражданка. Представьте, что я уже достал револьвер.
Синеватые стеклышки холодно блеснули:
— Молодой человек! Я на Акатуе котелком звенела, когда ваша мама еще соску сосать не выучилась. Вы что, каторжанку напугать вздумали? Чем? Своим «шпалером»?
Рядом шумно вздохнула Гондла. Пантёлкин, и сам не слишком довольный таким началом, предостерегающе поднял ладонь.
— Гражданка! Давайте не усугублять. Нам нужен гражданин Летешинский Пантелеймон Николаевич…
— Кто пришел, Хельги?
Дверь в полутемной глубине коридора растворилась. Прямо под огромным птичьим чучелом нарисовался высокий черный силуэт.
— Налет, Пантелей, — невозмутимо констатировала женщина, по-прежнему не сдвигаясь с места. — Жиганок и с «марухой» пожаловали.
Леонид мысленно восхитился «жиганком» («А молодой жульман, а жиган-жиганок гниет в каталажке…»), «маруха» же, не стерпев, махнула рукой:
— Пантелеймон Николаевич! Это я, Лариса, дочь Михаила Андреевича…
Черный силуэт неторопливо двинулся вперед.
— Забавно…
Старый большевик Пантелеймон Николаевич Летешинский принимал гостей в старом турецком халате, зато при галстуке. Очки в золотой оправе, маленькая бородка аккуратно подстрижена, на указательном пальце — серебряный перстень с тяжелым черным камнем.
Острый внимательный взгляд…
— Итак, маленькая девочка Лариса, которая успела как-то незаметно вырасти, и…
Пантёлкин едва удержался, чтобы не стать по стойке «смирно».
— …Нет, Хельги, молодой человек не из жиганов, глаза слишком умные. Был бы постарше, вполне бы сошел за «ивана» с тремя побегами. Лариса, я очень уважаю вашего батюшку, однако если вы здесь представляете ВЧК, то разговора не получится. Осознаю полезность этой организации, но не у себя дома. А если вы все же налетчица, рекомендую взять серебряные вилки, больше ничего ценного в квартире нет. Об архиве я, к счастью, побеспокоился.
— Я просмотрела вашу работу по Платону, — негромко проговорила Гондла. — Там эпиграф из Аристотеля: «Целью государства является благая жизнь.» Мы не из ОГПУ, Пантелеймон Николаевич, и нам действительно очень нужно с вами поговорить.
— «Целью государства является благая жизнь.», — негромко повторил Летешинский. — Хорошо! Если вас не смущает беседа с душевнобольным, то прошу!.. Хельги, побеспокойся, пожалуйста, насчет чая. Или молодые люди предпочитают неразбавленный спирт?
* * *
Часы-ходики за стеклом, книжный шкаф от потолка до пола, тяжелая бронзовая люстра… В отличие от коридора, комната, где обитал хозяин квартиры, выглядела на редкость обыденно. Леонид прикинул, что на стену, рядом с портретом Плеханова, стоило бы повесить ржавые кандалы с Акатуйской каторги, а в угол, вместо скучного комода, поставить перевернутую тачку. Пантелеймон Летешинский один стоил трех сибирских «иванов».
— Вы ошибаетесь, товарищи, — устало вздохнул старый большевик, откидываясь на спинку стула. — Не знаю, кто подал вам эту странную мысль, но у меня нет и не было никаких компрометирующих материалов на нынешнее руководство РКП(б). Если бы имелись, вашего покорного слугу не стали бы объявлять сумасшедшим, а просто убили, не глядя ни на какие заслуги. Поверьте, убивали и за меньшее.
— Поверю, — согласился Пантёлкин, не забыв приветливо улыбнуться. — Я, Пантелеймон Николаевич, по жизни человек страх как доверчивый, сам себе порой удивляюсь.
Смотрел не в глаза, не на лицо даже — на руки. Крепкие сухие ладони лежали на скатерти, словно снулые рыбы. Но Леонид знал, как непрочен бывает этот покой. Потому и Гондлу посадил поближе к хозяину. Пусть «девочке Ларисе» первой достанется.
— Но все-таки сомнения разрешите. Вы, товарищ Летешинский, можно сказать, самый старый большевик, если, конечно, Вождя не считать. Вам не только пенсия — музей персональный по чину положен. А держат вас, извините, на птичьих правах. Вроде бы, и свой вы, но без всякого доверия. Только в таком случае человеку справку дают на предмет психического расстройства.
Левая ладонь легко ударила по скатерти.
— Есть еще один случай, Леонид Семенович. Человек может быть и в самом деле болен. У меня бывают припадки, очень, признаться, неприятные. Нечто вроде эпилепсии, выбивает из жизни на два дня, а потом еще целую неделю дико болит голова.
— Эпилептик — не сумасшедший, — негромко констатировала Гондла, глядя в залитое дождем окно.
Леонид кивнул, благодаря за поддержку. Он уже понял, что старый большевик — орех крепкий, сходу не разгрызть. Но может быть, сам откроется?
— Давайте еще раз, — предложил он, — только по порядку. В ненормальные вас определил лично Вождь еще в сибирской ссылке, четверть века назад. Были бы вы провокатором или шпионом, вас бы просто в тайге прикопали. Захотели бы от партии отойти, никто бы мешать не стал. А если бы в уклон впали, то критиковали бы вполне открыто да еще бы в «Искре» пропечатали. Какой делаем вывод?
Пантелеймон Николаевич взглянул на гостя с интересом, но отвечать не стал.
— А вывод такой. Узнали вы что-то, товарищ Летешинский. Или догадались, это в принципе одно и то же. Знание ваше само по себе очень ценно, но для партии совсем ни к чему, мешает даже. В таких случаях принимается единственно верное решение: человека сохранить, но изолировать. Слух, что вы сумасшедший, надежнее, чем тюрьма. Кто больному поверит?
Старый большевик медленно сжал кулаки. Глаза тускло блеснули:
— Не по жандармской линии служите, юноша? Извольте, я и не скрываю. Не так давно ко мне девушка заходила, чтобы архивы мои забрать. Смешная такая, симпатичная, Платоном интересовалась…
— Зотова, — сквозь зубы, процедила Лариса Михайловна.
— Да, Ольга Зотова, от товарища Кима. Я ей все рассказал. У меня есть подозрения, что много лет назад, скорее всего, в 1891 году, известный всем нам Владимир Ульянов умер в Самаре, а вместо него в партию внедрили кого-то другого, возможно, не человека. Демона, инопланетянина, пришельца из Будущего, точно не знаю. Как вы думается, этого достаточно, чтобы попасть в желтый дом?