Око силы. Четвертая трилогия
Шрифт:
— Мудрец на мою голову, — вздохнул Иван Кузьмич. — Согласие родичей, значит, требуется, а со мною как? Спросить не догадались?
— А ты тут при чем? — поразился было Кибалка, но тут же осекся, полез затылок чесать. Кречетов, вновь поглядел на равнодушные холодные звезды, затянул вполголоса привычную:
— Что вы головы повесили, соколики?
Что-то ход теперь ваш стал уж не быстрехонек?
Аль почуяли вы сразу мое горюшко?
Аль хотите разделить со мною долюшку?
* * *
Холмы за холмами, то в ярких пятнах весенней зелени, то голые, покрытые серым песком. Вдоль дороги — редкие заросли тамариска, а дальше, где песок подступает, и того нет, только полынь и верблюжья колючка. Желтое весеннее солнце, чужое кашгарское небо.
Едет отряд.
Бросишь взгляд, и вроде все как раньше, когда Такла-Макан пересекали. Дозорные впереди, командир Кречетов с комиссаром Мехлисом во главе колонны, ближе к хвосту — желтые монашеские плащи. Бойцы при оружии, с полной выкладкой, кони, службу зная, идут рысью, размашистой, да не раскидистой. Но и здесь иначе. Впереди, за дозорными, конная полусотня при японских карабинах на невысоких гривастых лошадях. Пограничники Пачанга гостей не бросили, по чужой земле сопровождают. Смута в Кашгарии, опасны дороги, а у товарища Кречетова — неполный взвод, даже если с монахами считать.
Сегодня отряду никто еще не встретился, пусты и тихи холмы. Птиц, и тех мало, только над тугайными зарослями, что к малой речушке прилепились, взлетел по своим дневным делам белокрылый дятел, покружил, да нырнул обратно, в негустую зелень.
С птицами, впрочем, полной ясности не было.
— Бойцы говорят, филина видели, — недовольно заметил товарищ Мехлис, прикрывая ладонью глаза от восставшего в самый зенит солнца. — И не просто филина, а нашего Гришку, которого враг трудового народа Унгерн прикармливал.
Иван Кузьмич, ехавший рядом, понимающе кивнул.
— Сами же говорили, Лев Захарович, что птица непростая. Шпиён, не иначе. Ведет воздушную разведку.
Пламенный большевик даже в седле подпрыгнул. Удивленный конь заржал, на седока покосился.
— То-ва-рищ Кречетов! Что я слышу? И это в тот момент, когда силы внутренней и внешней контрреволюции готовы сомкнуть свои ржавые челюсти!..
К равнодушному синему небу взметнулся комиссарский перст. Конь, окончательно сбитый с толку, шарахнулся к самой обочине.
— Осторожнее, Лев Захарович, а то из седла не навернетесь, — посоветовал добрая душа Иван Кузьмич, но представителя ЦК было уже не остановить.
— Ваши шуточки по поводу руководящей роли партии в моем лице, коммунист Кречетов, граничат с полным ее отрицанием! Но я буду выше личной обиды, ибо член РКП(б) думает прежде всего об исполнении долга. Скажите, филин — это факт?
Кречетов недоуменно моргнул:
— Есть такая птица, почти всюду встретить можно. Какого-то филина и вправду видели ночью…
— Факт! — на этот раз палец нацелился прямо в бок командующего Обороной. — А теперь — выводы из данного факта. Отдельные несознательные элементы уже говорят, что это не просто наш Гришка, а сам гражданин Унгерн в виде оборотня. И этих отдельных не так и мало. Даже члены партии, как это ни печально, поддаются. Я им про филинов лекцию прочитал, а они насчет серебряных пуль спрашивают. Кажется, кто-то из товарищей увлекается произведениями Брэма Стокера.
Иван Кузьмич, с творчеством английского мистика не знакомый, все же задумался.
— Даже если оборотень. Не боялись мы барона в людском виде, так чего филина страшиться? Ну, покричит, крыльями помашет. Много ли беды?
Мехлис попытался возмущенно всплеснуть руками, в результате чего завалился набок. От падения на пыльную кашгарскую землю Кречетов его все-таки спас, но кони сбились с ноги, и командиру с комиссаром пришлось свернуть на обочину. Лев Захарович, однако, и не думал успокаиваться.
— Понимаете, что говорите? — зашептал он, косясь на проезжавших мимо бойцов. — Оборотень! Полное отрицание материализма в походных условиях! Хуже того, откровенная демонизация классового врага. А вы, товарищ Кречетов, шутки шутите, вместо того, чтобы принять незамедлительные меры.
Иван Кузьмич глубоко вздохнул, смакуя чистый весенний воздух, на тучку, что по небу плыла, взглянул. Все радости уже в наличии, оборотня не хватало. Не поскупились, подбросили.
— Сами мы, Лев Захарович, виноваты. Еще в Пачанге бойцы вопросом задавались: где, мол, гражданин Унгерн, почему в отряд не возвращен? А мы им чего ответили?
Мехлис задумался.
— Правду ответили. Гражданин написал заявление, мы рассмотрели…
Не договорил, кивнул согласно.
— Есть грех, скрыли некоторые факты. Но если бы сказали, новые вопросы бы появились. Могли бы и понять неправильно. Тонкий, как ни крути, политический момент…
«Момент» и в самом деле был тонким. Оставлять барона в Пачанге Кречетов не собирался, с Унгерном приехали, с ним же и уехать должны, иначе посольской чести убыток. И зачем местным товарищам бывший генерал? Живым оставят да на службу возьмут — советской власти явная угроза. Расстреляют? Из разъяснений дворцовых чиновников Иван Кузьмич понял, что смертной казни в Пачанге нет. Могут в подземелье запереть до скончания века, а могут и хуже чего. Вот это «хуже чего» и смутило. Одно дело к стенке классового врага поставить с соблюдением полной революционной законности, совсем другое — умучить неведомо какими муками. Не по-людски выходит!
Все решило очередное письмо «товарища Белосветова». Блюститель сообщил, что власти Пачанга и сами в затруднении. Учение великого Сиддхартхи Гаутамы не велит причинять вред живым существам, даже если это существо — Унгерн. Но и всех прочих опасности подвергать нельзя, поскольку барон — существо хоть и живое, но очень вредное. Выход, однако, есть. Родственники Унгерна, проживающие в Австрии, просят отпустить Романа Федоровича на поруки, обещая первым делом отправить его в психиатрическую клинику.