Око Силы. Трилогия. 1937 -1938 годы
Шрифт:
Бен кивнул в ответ и нерешительно присел. Его учили, как надо вести себя при подобных встречах, но теперь перед ним сидел человек из совсем чужого мира. Инопланетянин...
– Я закурю... Вы не возражаете?
Бен не курил, хотя и носил в кармане портсигар, набитый «Казбеком». Вопрос был глупый, да и не так следовало начинать беседу. Впрочем, монокль снова сверкнул самым добродушным образом:
– Помилуйте, что за церемонии, молодой человек!
Бен достал папиросу, но отвращение перед табачным дымом пересилило – закурить он так и не решился.
– Разрешите... Два слова, Афанасий Михайлович...
В глазах человека были теперь легкое удивление и усталость:
– Желаете автограф? Простите, не имею чести...
– Бен... Или Александр, как вам больше нравится. За автограф спасибо, но я должен передать вам послание...
...Беседу с этим человеком он прорабатывал с Казим-беком несколько раз. Следовало завязать непринужденную беседу, ввернуть несколько фраз по-французски, намекнуть на общих знакомых. Все шло не так...
– Вы, как я вижу, курьер, Александр?
Лицо оставалось спокойным и даже благодушным, но в глазах мелькнула настороженность.
– Да. Я передам вам журнал. Письмо – в нем.
Бен быстро вложил конверт в только что купленный журнал с поэмой о таинственном пионере и передал через столик, запоздало сообразив, что такое делать и вовсе не следовало. Но Афанасий Михайлович отреагировал на удивление спокойно. Он медленно перелистал журнал, достал конверт. Внезапно широкая ладонь дрогнула.
– Вот как... Я прочитаю сейчас, не возражаете?
Бен быстро оглянулся. Народу в буфете стало несколько меньше. Очевидно, вечер уже начинался.
– На нас не смотрят, – понял его собеседник. – Здесь смотрят на тарелку или в рюмку. У вас есть время?
Бен кивнул. Афанасий Михайлович распечатал конверт, развернул большой лист бумаги и снял монокль, сунув его в нагрудный карман черного фрака. Только сейчас Бен сообразил, что этот человек одет, если судить по здешним традициям, весьма странно.
Шли минуты. Постепенно буфет пустел, лишь возле стойки сгрудилась веселая компания, явно не интересовавшаяся творчеством Гатунского. Наконец Афанасий Михайлович сложил письмо в конверт и грустно улыбнулся:
– Все это должно, насколько я понимаю, сжечь?
– Как хотите, – совсем растерялся Бен. – Вам виднее, Афанасий Михайлович...
Теперь он мог вручить вторую часть своеобразного пароля – небольшую цветную фотографию. Его собеседник подержал снимок в руке, покачал головой.
– Но почему же так поздно, Александр? Впрочем, наверное, не вас об этом спрашивать...
– Я... Я объясню, – Бен сглотнул. – Много лет всякие контакты с большевиками были запрещены. Только в этом году...
– И она обо мне вспомнила... Спасибо!.. Я прочитаю письмо еще раз и уничтожу, можете не беспокоиться... Ну-с, насколько я понимаю, это ваши верительные грамоты, господин Бенкендорф?
– Так точно, господин Бертяев, – Бен едва удержался, чтобы не вскочить и не щелкнуть каблуками. – Сочту за честь знакомство с вами!
– Ну, зачем же так! – Афанасий Михайлович явно удивился. – Неужели слава о моем творчестве достигла владений господина Богораза?
– Я не видел и не читал ни одной вашей пьесы, – горячо зашептал Бен. – Я даже не знал, что вы драматург. Но в 19-м году под Армавиром вы спасли жизнь молодому поручику – моему отцу. Ваша фотография висит в нашем доме, сколько я себя знаю! Может, вы помните? Отец любил петь песню... «Марш вперед! Трубят в поход...»
– «...марковские роты...» – на миг лицо драматурга помолодела, возле рта обозначились жесткие складки. – Как там Леон... ваш отец?
– Умер пять лет назад... Он всегда помнил вас и просил, если я вас встречу...
– Не надо! – широкая ладонь вновь дрогнула. – Ваш отец сделал для России куда больше, чем такие, как я. Давайте о другом... Знаете, Александр, еще тогда, в 19-м, я хотел спросить вашего отца, да все не решался... По поводу фамилии.
– А-а! – усмехнулся Бен. – Родственник и даже потомок. А что, здесь это многих смутит? Чекисты разыскивают потомков царских министров?
– Им это, пожалуй, даже понравится, – Бертяев уже пришел в себя, лицо вновь приняло спокойный и чуть насмешливый вид. – А вот наша пишущая братия, того и гляди, задрожит, Александра Сергеевича вспомнив!
– Кого? – удивился Александр Бенкендорф. – Кого-нибудь из декабристов? Но мой пращур сам был членом «Ордена русских рыцарей»...
Теперь удивился его собеседник:
– Я имею в виду Пушкина.
– Поэта? А-а!.. Знаете, я его не очень-то читал. Мы изучали русскую литературу факультативно...
Глаза драматурга внезапно потемнели.
– Вы... Русские... не учите в школах Пушкина?
Бену стало стыдно, причем не только за себя, но и за всю Тускулу сразу.
– Понимаете, Афанасий Михайлович, у нас в гимназиях можно выбирать программы. Я был во французском классе... Но русскую литературу у нас тоже учат, в университете есть русское отделение... Не судите нас! Мы ведь родились не на Земле...
– Да, – подумав, кивнул Бертяев. – «Иная жизнь и берег дальный...» Кажется, мы уже стали друг для друга... марсианами...
Бен чувствовал себя не лучшим образом. Излагать программу «Генерации» можно перед стариками в Сент-Алексе, перед утопистом Чифом, начитавшимся марксистских сказок, но не перед теми, кто жил на этой планете.
– Не марсианами, конечно... Но, Афанасий Михайлович!... Наши родители, те, кто прибыл на Тускулу с Земли... ведь им не нашлось здесь места! На этой Земле их убивали, травили... Они постарались забыть, начать жизнь сначала. А для нас, их детей, родина – там...
– Как для американцев, которые постарались забыть об Англии, – улыбнулся Бертяев. – Вы правы, не мне вас судить... Ладно, это все лирика... Как я понял, вы тут не просто турист. Если нужна моя помощь, то я готов. Правда, шпион из меня никакой. Могу ответить на ваши вопросы, познакомить с любопытными людьми. Пожалуй, и все...