Око Силы. Трилогия. 1937 -1938 годы
Шрифт:
Шорох стал тише. Где-то вдали раздался долгий безнадежный стон, и тут на закрытые веки упал бледный неровный свет.
– Можете открыть глаза, – спокойно произнес Гонжабов. – Прошли...
Ерофеев помянул Христа, Богородицу, крест животворящий и Пресвятую Пятницу. Облегчив душу, он полез за папиросами. Михаил тоже с немалым удовольствием вдохнул показавшийся милым и родным никотиновый дым.
– Не радуйтесь, – предупредил бхот. – Это – не худшее.
– Эх, жаль спирт в рюкзаке остался! – вздохнул майор. – Слышь, Гонжабов, чего это было?
В голосе Ерофеева уже не было и следа насмешки над суеверным тибетцем, скорее в нем сквозил плохо скрываемый страх.
– Точно не скажу. Тот, кто охраняет пещеру, знает свое дело...
– Ну ты точно баба, Гонжабов! – возмутился Ерофеев. – Одни, мать твою, местоимения: «он», «они», «те», «эти»! Вот посажу тебя отчет писать!
Послышался негромкий смех:
– Когда я выступал на Исполкоме Коминтерна, люди Запада тоже были недовольны...
– «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и не встретиться им никогда, – с удовольствием процитировал Ахилло, – лишь у подножья Престола Божья в день Страшного Суда...»
– Пушкин, что ли? – хмыкнул майор, Гонжабов же неожиданно заинтересовался:
– Сказано мудро. Чьи это слова?
– Редьярд Киплинг, бард империализма, – охотно пояснил Михаил.
Гонжабов кивнул:
– Он прав. Суд скоро...
– Ох, ребята, доболтаетесь! – пообещал Ерофеев. – Ты, Гонжабов, с какого года в партии? С 21-го, кажется? Ну куда товарищи смотрели? А еще коминтерновец!..
Бхот поджал губы:
– Ты, упрекающий меня! Твой дед был деревенским колдуном, отец твоей жены – жрец бога Христа, твои дети освящены его именем. Выходит то, что можно русскому, нельзя бхоту?
Ерофеев даже отшатнулся:
– Да откуда ты, мать твою?... Дед был не колдуном, а знахарем, и Варькин батя сан давно снял...
Гонжабов улыбнулся. Ерофеев шумно вздохнул и почесал затылок:
– Ладно, припек! Хотя, между прочим, Варька детей без меня крестила... Ну, Гонжабов! А чего это ты все про меня да про меня? Вон, про капитана скажи!
Бхот даже не обернулся.
– Когда настанет Суд, он даже не услышит Зова. Он не только слеп, но и глух...
Нельзя сказать, чтобы подобная фраза понравилась Михаилу. Но заводиться он не стал, тем более, отдохнувший майор скомандовал поход, и Ахилло оставалось молча рассуждать о судьбе атеиста на Страшном Суде.
Снова потянулись темные галереи, изредка перемежавшиеся небольшими освещенными площадками. Пришлось спускаться по лестнице, у подножия которой наблюдательный майор разглядел очередной папиросный окурок. Тьма постепенно сменялась серым сумраком. Повеяло свежим ветром, пыли, хрустевшей под ногами, стало заметно меньше.
Очередная галерея была шире и выше, в стенах темнели глубокие отверстия, похожие на окна, за которыми, правда, был не день, а черная тьма. Гонжабов остановил отряд, а сам прошел вперед, к самому концу галереи. Вернувшись, он на минуту задумался.
– Ждите, – распорядился он.
– Ты куда? – неуверенно позвал Ерофеев, но бхот, не отвечая, вновь направился к выходу. Майор крякнул и, сделав знак Михаилу, поспешил следом.
Здесь было заметно светлее. Выглянув наружу, Михаил замер: галерея привела их в огромный круглый зал, освещенный льющимся откуда-то сверху бледным дневным светом. Поверхность стен была выровнена, по углам возвышались мощные квадратные колонны. Место походило на храм, хотя бог, которому здесь поклонялись, оставался незрим. Ерофеев толкнул капитана, указывая куда-то вглубь зала. Ахилло присмотрелся и кивнул. В полумраке можно было различить несколько темных силуэтов. Михаил шагнул вперед...
– Да стой ты! – лапища майора потянула за плечо. – Лучше на Гонжабова глянь!
Бхот стоял посреди зала, лицом к черным фигурам. Руки разведены в стороны, голова откинута назад...
– Гимнастику делает, – хмыкнул Ерофеев. – Во псих! Слышь, может, мы зря здесь торчим?
И тут он охнул, подавшись назад. Между руками бхота проскочила яркая белая искра. Еще секунда – и перед неподвижной фигурой Гонжабова засветилась бледным огнем сплошная полупрозрачная стена. Бхот по-прежнему не двигался, лишь голова еще больше запрокинулась назад и чуть подрагивали кисти.
...Внезапно все кончилось. Гонжабов выпрямился и устало опустил руки.
– Циркач! – прокомментировал Ерофеев. – Еще бы пламя из ноздрей пустил...
Гонжабов не спеша подошел к порогу, где его ждали майор и Ахилло, коротко кивнул:
– Идите!
Ерофеев хмыкнул и, закинув карабин за спину, шагнул в зал. Ахилло последовал за ним, бхот неслышно шел последним.
– Ты чего это делал? – майор обернулся к Гонжабову. – Просто так, что ль, пройти нельзя? Факир!..
– Они прошли просто так... Погляди!
Майор обернулся – и застыл на месте. На каменном полу лежал человек. Десантный комбинезон, кавалерийский карабин, знакомые немецкие ботинки...
– Мать моя! – Ерофеев нагнулся над трупом. – Плохо же мужик помер!
Михаил невольно отвернулся, хотя за годы службы в Большом Доме приходилось видеть всякое. Да, немецкий разведчик умер плохо. Кисть правой руки оторвана напрочь, белокурые волосы слиплись от крови, вместо лица – кровавое месиво. Капитан вздохнул: такой смерти нельзя желать никому...
– Он остался, чтобы прикрыть остальных, – пояснил бхот.
Ерофеева передернуло:
– И чего? Эта дрянь... все еще здесь?
Он затравлено оглянулся и быстро зашагал дальше. Ахилло оглянулся – ему показалось, что из глубины зала послышался шум. Одна из черных статуй дрогнула...
– Дуй отсюда! – позвал Ерофеев. – Ну его к бесу!
За порогом страшного зала остановились. Ахилло достал пачку папирос, майор щелкнул зажигалкой.
– Вопрос первый, – Михаил заставил себя усмехнуться. – Как мы вернемся назад? Вопрос второй – как прошел сюда гражданин Валилов?