Окольный путь
Шрифт:
Его друзья над ним не насмехались. Гипатия была милой девушкой, можно жениться гораздо менее удачно. И кто будет беспокоиться о таких вещах, на которые не обращает внимания их полководец?
Задолго до того, как Гипатия забеременела, — еще не прошло и шести недель после возвращения Маврикия с двумя сопровождающими — некоего молодого человека выпустили из монастыря в Антиохии, где за ним ухаживали монахи. Задумываясь о своих перспективах в холодном свете нового дня, он решил стать нищим и начал заниматься своим новым ремеслом на улицах города. И у него неплохо получалось — если учесть невысокие профессиональные требования этого промысла. А его друзья (правильнее сказать: приятели) уверяли его что шрамы на лице его очень даже украшают. Придают лихой вид. Вот только лихим он теперь быть не мог. Без ног от колена.
Глава 4
— И что мы решаем? — спросил Велисарий.
Александриец поджал губы. Показал пальцем на вещьна ладони полководца.
— А что-нибудь еще ты видел?..
Велисарий покачал головой.
— Нет. И не думаю, что в ближайшее время увижу. Если она что-то и покажет, то совсем немного.
— Почему?
— Это… трудно объяснить. — Он пожал плечами. — Не спрашивай, откуда я знаю. Я просто знаю. Камень… давай его так называть — очень устал.
— А что ты видел, Антоний? — спросила Антонина. — Ты вчера нам не рассказывал.
Епископ посмотрел на женщину. Его круглое лицо в этот момент показалось изможденным.
— Я не очень хорошо помню свои видения. В моих отсутствовали ясность и четкость, как у твоего мужа. И еще меньше ясности было в видениях Михаила. Тогда я и почувствовал, что камень… больше подойдет Велисарию. Не могу объяснить, как я это понял. Но понял, и все.
Он выпрямил спину и глубоко вздохнул.
— Я видел только огромный океан отчаяния, потом… церковь, если ее можно так назвать. Но эта церковь была средоточением безбожия. Мерзкая и отвратительная, такая, что самые варварские народы мира и язычники сразу же отказывались от нее. Дух, правящий этой церковью, был ужаснее, чем самый безжалостный бог в их религиях.
Его лицо побледнело, он вытер его пухлой ладонью.
— Я видел себя, как мне кажется. Неуверен. Я сидел на корточках в камере, голый. — Ему удалось хрипло рассмеяться. — Я очень похудел. — Вздох. — Я ждал допроса, причем со странным нетерпением. Я знал, что вскоре умру под пытками, но все равно не отвечу на вопросы палачей. Я откажусь давать благословение на убийство невиновных. Я был удовлетворен, поскольку верил в истинность своей веры и знал, я выдержу пытки, потому что я…
Он резко выдохнул, его глаза округлились.
— Да! Да — это был я. Теперь помню. Я знал, у меня будут силы выдержать испытание, потому что у меня перед глазами все время стоял образ моего друга Михаила. Михаила, принявшего смерть, не сдавшись, и проклинавшего Сатану, даже когда языки пламени окружили его, привязанного к столбу.
Он посмотрел на македонца, и из глаз его полились слезы.
— Всю мою жизнь я благодарил Бога за то, что Михаил Македонский был моим другом с детства. И никогда больше, чем в тот день последнего крушения надежд. Если бы я остался один, то не был бы уверен в себе. С ним у меня сохранялась смелость, которая требовалась, чтобы выстоять.
— Чушь, — как и всегда, в голосе Михаила звучали твердость и непреклонность.
Истощенный монах наклонился вперед и уставился на епископа.
— А теперь послушай меня, епископ Алеппо. На земле нет боли, и в аду нет пыток, которые когда-либо сломают душу Антония Александрийского. Не сомневайся в этом.
— Я часто сомневаюсь, Михаил, — прошептал Антоний. — В моей жизни не было дня, когда я бы не сомневался.
— Надеюсь, нет! — в нем проснулся хищник, и голубые глаза македонца стали такими же безжалостными, как у орла. — Откуда еще может подняться вера, кроме как из сомнений, умный дурак? — Михаил сверкнул глазами. — Настоящим грехом священнослужителя является отсутствие сомнений. Он знает, он уверен, и таким образом попадает в сети, расставленные Сатаной. И вскоре уже сам расставляет сети и радуется, поймав невинных.
Хищник исчез, его заменил друг.
— Другие видят в тебе мягкость духа и мудрость разума. Это так, да. Я всегда их отмечал. Но в основе — истинный человек. Нет силы такой же твердой, как мягкость, Антоний. Ни одна вера не является более чистой, чем несущая сомнения, ни одна мудрость не глубже той, которая задает вопросы.
Монах выпрямил спину.
— Если бы это не было истиной, я бы отверг Бога. Я бы плюнул в Его лицо и присоединился к легионам Люцифера, поскольку архангел имел бы право восстать. Я люблю Бога, потому что я Его создание. Но я не его тварь.
Македонец напрягся. Затем его лицо смягчилось, и на одно мгновение на нем промелькнула такая же мягкость, какая всегда присутствовала на лице епископа.
— Не бойся своих сомнений, Антоний. Это великий дар Божий. И то, что Он поместил эти великие сомнения в твой великий разум, — подарок для всех нас.
В комнате на некоторое время воцарилась тишина. Затем снова заговорила Антонина:
— А что-нибудь еще было в твоем видении, Антоний? Никакой надежды?
Епископ поднял голову и посмотрел на нее.
— Да нет. Как я могу объяснить? Все очень туманно. В самом моем видении — нет, не было никакой надежды. Не больше, чем в видении Велисария. Все кончалось, кроме долга. И личного благородства. Но осталось чувство, только чувство, что этого не должно быть. Что это необязательно так. Я знал: я вижу будущее и оно убийственно и неумолимо. Но я также каким-то образом почувствовал: все могло произойти иначе.
— Значит, все ясно. Ясно, как день, — объявил Михаил.
Велисарий вопросительно приподнял брови. Македонец хмыкнул.
— Послание от Бога, — произнес монах. Хищник снова выступил на первый план. — Это бесспорно видят все собравшиеся. И видят свой долг. Мы обречены на проклятие за наши грехи. Но со своими пороками можно бороться, и побороть их, и таким образом создать новое будущее. Это очевидно. Очевидно! — глаза хищника остановились на Велисарии, словно глаза ястреба на зайце. — Выполняй свой долг, полководец!
Велисарий улыбнулся грустной улыбкой.
— Я очень неплохо выполняю свой долг, Михаил. Но мне не совсем понятно, о каком долге идет речь. — Он вытянул вперед руку, жестом пытаясь остановить готовый вырваться гневный возглас монаха. — Пожалуйста! Я не спорю с тем, что ты сказал. Но я не епископ и не святой человек. Я солдат. Тебе легко говорить: побори пороки. Я к твоим услугам, пророк! Но не соизволишь ли ты объяснить мне более четко, как именно побороть порок?