Окоянов
Шрифт:
– Стой, Матвей, – сказал Редькин. – Мы не по той епархии приехали. С ТОЗом ты сам разбирайся, вместе с исполкомом. А нам вот что скажи: не было у вас сегодня чужих людей? Может, подводы какие мимо проезжали или еще что наподобие?
– Чужих не видал. Если бы кто мимо пробегал, обязательно увидал бы. Тут у нас и мышь не прошмыгнет. А ищете чего?
– Скажу тебе по секрету, Матвей, – вмешался в разговор Хохолков. – Много муки из эшелона в Окоянове умыкнули. И куда-то в вашу сторону подались. Где-то здесь должны быть, сучьи дети. Может, мучицу-то затемно по вашим дворам
Матвей заглянул под брезент и отшатнулся.
– Истинный Бог, первый раз вижу. Страсти-то какие.
Он задумался. В пьяненькой голове его голове зародилась мысль, что, пожалуй, с помощью отряда можно кое-кому и отомстить. Он наверняка знал, что отказавшиеся вступать в ТОЗ мужики кое-что припрятали от Советской власти по своим дворам. Самое время поквитаться. Пожалеют, собаки, об отказе.
– Народ у нас мирный. Если кто на чужое добро руку и поднимет, так все известные разбойники. Они на войне насобачились мародерить. На войну ушли бедными, а вернулись богатыми! Ну-кось, как?
Хохолков насторожился.
– Что, есть подозрения в таких делах?
– Ну, уж прямо подозрения! Мы таких слов не знаем. А вот, к примеру, если спросишь, кто мог состав грабануть, то отвечу тебе прямо, как пролетарий пролетарию. Их шесть фамилий: Федор Аникин, Михей Зыбин, братья Родины, Антип да Иван, Сергей Туликов да Степан Канавин. Вот и вся компания. Злыдни все редкие.
Хохолков почесал в затылке. Сообщение Матвея явно не имело отношения к ограблению, но делать что-то было надо.
– Давай быстренько дворы у этих мужичков перетрясем. Чем черт не шутит, может, что и объявится, – сказал он Редькину.
Чекист нахмурил брови, понимая всю необоснованность подозрений командира. Но, решив, что дело ограничится формальностью, возражать не стал.
Отряд двинулся по селу в сопровождении Матвея, который продолжал громко разоряться о ТОЗе. Из-за тынов и занавесок за приезжими следили селяне. Михей Зыбин достал из тайничка обрез, послал подростка-сына упредить товарищей и огородами двинулся вслед за чоновцами. Первым для обыска Лужин решил указать дом покойного Силина, в котором теперь жил его зять.
– Федька, выходи, – пьяным голосом заорал Матвей, – вот, приехали тебя в ТОЗ агитировать, едрена корень.
Увидев в окно вооруженных людей, Федор решил, что это уполномоченные по делу о смерти тестя.
– Маша, иди, ложись в постель. Скажи – худо тебе, на вопросы не отвечай. Я сам с ними управлюсь.
Он открыл ворота и впустил незваных гостей. Тщедушный человечек в кожанке небрежно бросил руку к фуражке и отрекомендовался:
– Командир отряда ЧОН Хохолков. В связи с преступлением необходимо осмотреть ваше хозяйство.
– Каким преступлением? – все еще думая, что речь идет о тесте, спросил Федор.
– Это неважно. Бойцы, приступить к осмотру. Особое внимание всяким щелям, емкостям, пазухам и так далее.
Федор стоял, с трудом понимая, что происходит. По его двору ходили чоновцы, тыкали штыками в землю, скидывали сено с сеновала, забрались в погреб и ковыряли там дно.
– Что, Федюха, трясесся? – злорадно спросил стоявший рядом Матвей. – Боишься, что тестюшкин клад найдут? А ведь есть он, кладец-то. Знаю где, подсмотрел, как родственничек твой ямку копал, а фонарик-то и не погасил!
Федор годов был задушить пьяного горлопана, но ничего не мог поделать.
Вскоре из коровника раздались возбужденные голоса. Чоновцы, копавшиеся там, нащупали деревянный настил и вскрыли его. Через минуту он услышал голос Хохолкова:
– Аникин, подойди сюда.
Федор вошел в коровник. Из развороченного настила в убогом свете оконца желтела пшеница. Каким-то чудом чоновцы не заметили в полумраке просвечивающую под тонким слоем зерен рукоятку обреза.
– Здесь много утаенного хлеба, Аникин. Около тонны. За это полагается трибунал.
Хохолков вытащил из деревянного футляра маузер и сказал:
– Именем революции ты арестован. Взять его под караул.
Тут же невидимая гигантская моль упала откуда-то из-под потолка на его руку и вцепилась зубами в сухожилия, ослабляя хватку пальцев, в которых покоилась рукоять маузера.
Прежде чем два чоновца, находившиеся в коровнике, успели снять винтовки с ремней, туда влетела Маша.
– Что вы делаете! Он ни в чем не виноват! Это не его хлеб. Отец покойный спрятал. А он ничего не знал. Отпустите его! – закричала она, кидаясь к Хохолкову. Командир оглянулся на Машу, и в тот же миг Федор рывком нагнулся и выхватил из зерна обрез. Увидев это, Хохолков развернул руку с маузером на него, но между ними бросилась Маша, и выстрел ударил ей в живот.
Еще не понимая, что случилось, Федор, заученно перекинув затвор, выстрелил в Хохолкова. Подпиленная винтовочная пуля вошла командиру в переносицу и, разворотив затылок, выбросила в стоявших позади чоновцев кровавый сноп. Те, вскрикнув от неожиданности, закрылись руками. Федор поочередно разрядил в них обрез и кувырком выкатился во двор. С улицы доносилась ружейная пальба. Вскочив на ноги, он увидел, что от дома, отстреливаясь, бегут чоновцы, а на дороге лежат еще три убитых бойца.
Он вернулся в коровник. Бледная, как мука, Маша сидела среди убитых красноармейцев, привалившись к стене, прижимая ладони к ране на животе. Жизнь уходила из нее. Рядом стоял Семка. Он мелко дрожал и царапал себе пальцами живот. Глаза его были слепы от ужаса. Из дома выползла Глафира. Встала на колени рядом с дочерью, начала читать молитву. Маша с трудом пошевелила мертвеющими губами, прошептала: «Наказал меня Господь», дернулась и затихла.
Дух ее взвился к небу, дробясь миллионами отражений в пролившемся на русских наказании за утрату Божьей Милости.
Федор приник к Маше и стал целовать ее открытые глаза.
– Женушка моя, – вырвался из его утробы хриплый стон.
Через несколько минут во двор вошел Михей.
– Федя, – осторожно сказал он, – времени у нас нет. До Окоянова всего три версты. Они на подводе умчались. Сейчас с подмогой вернутся. Надо уходить.
Помедлив, Федор встал, прижал к себе сына.
– Все, сынок, кончилась наша с тобой хорошая жизнь. Держись теперь. Бабке помогай. А я уходить буду.