Окоянов
Шрифт:
В не меньшей степени его расстраивало постепенное ожесточение руководства партии. Где те романтические подпольщики, которые после сходок пели под гитару и танцевали? Где та товарищеская, братская взаимопомощь и сердечность? Где, в конце концов, то великодушие к врагу, которое отличает людей, борющихся за правое дело? Душа партии стала заметно изменяться после прихода к власти. Быстро формировался аппарат, который перемалывал живые человеческие отношения в серую, бездушную бюрократическую рутину. Беспощадные законы этого аппарата иссушали и ожесточали даже самых добрых, самых душевных партийцев. Революционная романтика уходила в прошлое, на смену ей вползала атмосфера борьбы амбиций и злоупотреблений властью ради собственных интересов.
Дзержинский вспомнил,
Яков был изощрен и изворотлив. Природа одарила его отменными мозгами. Не имея никакого серьезного образования, он умел зажигательно выступать, его идеи всегда были деловыми и хорошо продуманными. Энергия его казалась неисчерпаемой. И в то же время, стремление делать все быстро и безотложно играло с ним плохую шутку. Он часто делал промахи, за которые при другом раскладе нужно было наказывать. Феликс с трудом выносил Свердлова. У них были противоположные магнетизмы. Однако по делам приходилось общаться довольно часто, и это столь же часто кончалось очередным скрытым конфликтом. Дзержинского особенно возмутило то, что Яков телеграфировал в Екатеринбург приказ расстрелять семью Николая Второго, даже не изволив вынести этот вопрос на обсуждение ЦК. Когда Дзержинский спросил его об этом, Свердлов только бешено сверкнул глазом, но, подавив в себе вспышку ярости, пробормотал, что все согласовал с Ильичем. Феликс так и не понял, врет он или нет. Ему хотелось высказать свое мнение о том, какую бомбу Свердлов подложил под будущую республику своим поступком, но сдержался, понимая, что не будет услышан.
Дзержинский с удивлением наблюдал потом, как Ильич рыдает над гробом Якова, и никак не мог понять, насколько искренен вождь мирового пролетариата. Ведь Ленин не мог не знать, какие подозрения пали на Якова из-за покушения на него самого. Именно странное поведение Ильича заставило Дзержинского в тот момент остановить расследование. Но он был уверен, что доведи он его до конца, то на этом конце обнаружились бы фигуры Троцкого и Свердлова.
Феликса порой озадачивало совмещение двух, казалось бы, несовместимых качеств Ульянова: его удивительная политическая прозорливость и беспощадность к врагам революции и одновременно, по-детски наивная вера в то, что его окружают «преданные соратники». Потом Дзержинский понял, что вождь совсем не питал иллюзий в отношении соратников. Просто он вел умную игру, под названием «друзья-революционеры», которая придавала партии нужный авторитет и привлекательность среди пролетариев.
Наблюдая сейчас за вождем, Феликс не ведал, что в душе Ленина уже четвертые сутки стоит неимоверная смута, которую он закрывал решительной и какой-то злобной жаждой действий. Казалось, несмотря на весь гнет катастрофической ситуации в стране, на прогрессирующую болезнь сосудов головы, Ильич идет напролом, не ведая сомнений.
В ночь после похорон Инессы Ульянов не пошел ночевать в свою кремлевскую квартиру, а остался в кабинете, сославшись на необходимость «здорово поработать». Отослав секретаря раньше срока, он погасил лампу и, не раздеваясь, прилег на диван. Все существо его испытывало невыносимые страдания, причиненные смертью Инессы. Судьба подарила ему настоящую любовь, послав эту женщину, и он понимал, что закончился главный этап его мужской жизни. Душа его навсегда осталась сиротой. Слезы текли по его лицу. Хриплыми, сильными выдохами он пытался глушить рвущиеся наружу рыдания. Тоска по Инессе, такой бесценной и любимой женщине, по теплу ее тела и по звуку ее голоса переполняла его. Животная, неутолимая тоска.
Только к утру он стал немного успокаиваться. И когда в сознание его вплыли первые обрывки забытья, он вдруг почувствовал какое-то холодное прикосновение к своей руке, и будто невидимый ветерок дунул на занавески.
– Что это? – подумал он, очнувшись, – показалось что-то?
Когда-то молодой Володя Ульянов воспитывал в себе настоящего детерминиста. Он не признавал, что человеку могут «казаться» какие-то вещи.
– Либо явление природы есть, либо его нет, – говорил он сам себе. – Если думаешь, что «кажется», – проверь себя, выясни действительную причину. Иначе от этого «кажется» можно и до церкви докатиться.
Упорной работой с самим собой он сумел воспитать в себе, как ему казалось, редкое качество объективно воспринимающей мир личности.
И в этот раз он также подумал, что у него появились легкие галлюцинации на почве переутомления, выпил полстакана холодного чаю и снова лег спать. Во сне к нему пришла Инна, и он нисколько не удивился этому. Он даже знал, что видит сон, и знал, что теперь будет часто встречаться с ней во сне. Это объективная работа психики любящего человека.
Правда, образ ее был неясен. Она то исчезала, то вновь появлялась, будто старалась преодолеть какую-то невидимую пелену, но это у нее плохо получалось. Инна беззвучно шевелила губами, как бы говоря что-то, но Ленин не понимал ее речи. Вид ее был взволнован и расстроен. Затем Инна исчезла, и он на два часа уснул глубоким сном.
Когда первые отблески рассвета легли на занавески, Ульянов проснулся и подумал:
– Что же она хотела мне сказать? Ведь что-то важное… Черт! Да что же я! Ведь нет ее больше. Доработался до того, что загробное переселение душ стал признавать. Гнать эти мысли подальше! Гнать безжалостно. Забот не счесть, а я химеры выдумываю.
Он ополоснул водой лицо над раковиной и сел писать доклад к девятой всероссийской конференции РКП(б). Работа была сложной. Только что закончился поражением поход Красной Армии на Варшаву. Поляки, вопреки надеждам Владимира Ильича, не присоединились к ней, а стихийно образовали народное ополчение, которое вместе с войсками Пилсудского наголову разгромило регулярные части Тухачевского и Буденного. Ленин понимал, что этот просчет может стать поводом для серьезных разбирательств его политики, и ему хотелось написать убедительное обоснование случившемуся.
Перо полетело по бумаге, и Ульянов сам того не заметил, как с Польши переключился на ненавистную английскую буржуазию и уже предвещает скорую социалистическую революцию в Объединенном Королевстве. На секунду оторвавшись от доклада, он подумал, что, может быть, не стоит заходить так далеко, но потом решил, что это вдохновит делегатов конференции, и продолжил прокладку пути во всеобщую катастрофу капитализма.
Через час работы рука устала и, откинувшись на стуле, он дал ей отдохнуть.
За дверью кабинета было тихо. Рабочий день еще не начался. Ульянов прислушался к тишине и вдруг услышал голос Инессы:
– ОН сказал, что мы растопили топку человеческими жизнями…
Ульянов вскрикнул, выскочил из-за стола и заметался по кабинету.
– Нет, это не галлюцинация. Так не бывает. Сначала Инна пыталась прорваться в сон. Не получилось, и она прошла через мысль. Поступает по логике достижения цели. Значит, существует. Где? Что за материя? Загробный мир – материя? Значит, я всю жизнь валял дурака? Этого не может быть! Это ложь. Это галлюцинация. Галлюцинация и больше ничего. Кто такой ОН? Уж не боженька ли? Очень смешно-с! Какую топку? Какими жизнями? Декадентские выверты на память приходят, только и всего. Надо еще поспать. Слишком мало сплю. С ума сойду. Память слабнет. Провалы памяти. Это скверно. Спать, спать.