Окрайя
Шрифт:
А мы смотрели на него, молчали. Потом Торстайн велел нам расходиться.
И потянулись дни за днями. Точнее, дней-то еще не было, но временами небо на востоке становилось светлей да светлей. Дружина начала готовиться к походу. Я спрашивал у них, куда они на этот раз думают идти.
– В Трантайденвик, - отвечали они.
– А там уже к кому-нибудь наймемся.
Да и рабы, я видел, соберутся, спорят. Тоже, небось, решали, как им быть, куда подаваться...
А ведь Торстайн был еще жив! Но, правда, он очень постарел за это время. Стал подозрительным, неразговорчивым. Боялся, что
И Сьюгред была мрачная.
А ярл, конечно, не являлся. Ветер слабел и становился все теплей. Сугробы понемногу оседали и покрывались крепким настом, и наст темнел...
А после вышло солнце. Оно показалось совсем ненадолго, мы только и успели пропеть ему гимн - и оно снова закатилось. А мы пошли к столу и пировали. Торстайн был хмур и ни в какие разговоры не вступал. Испортил пир! Я даже петь не стал, да меня тогда не очень-то и просили. И разошлись мы тогда много раньше обычного. А утром...
Крик на всю усадьбу:
– Торстайн ушел!
И еще как ушел! Во сне - позорнее для йонса не придумаешь. Йонс должен уходить в бою - тогда это почетно. Йонс также может умереть на берегу, в кругу своих соратников, с мечом в руке, все рассказав, воздав дары - это еще терпимо. Но умереть во сне, не приготовившись - это большой позор не только на него, но и на всех его родных, дружинников, женщин и даже рабов. Дарки сказал в сердцах:
– Вот, дождались! Всех запятнал.
А Бьярни засмеялся и сказал:
– Ты б помолчал! Это с тебя все началось, а не с него!
– С меня?!
– А то с кого еще? Не ты ли первым закричал: "Смотрите!" Вот он и посмотрел, повел.
– А ты!..
И - слово за слово - они схватились за мечи. И пролилась бы кровь... Но я сказал:
– Глупцы! Винн подстрекает вас. Вы что, хотите, чтобы вас положили вместе с опозоренным?
И они сразу оробели и притихли, и спрятали мечи. А я опять сказал:
– Прислушайтесь! Винн ходит где-то совсем рядом.
Прислушались. Да, наст похрустывал...
И тут-то все и началось! Когда я говорил про Винна, я думал образумить их, а получилось все наоборот. Теперь я им кричал:
– Постойте! Помогите! Да разве я один здесь теперь управлюсь?
Какое там! Они как будто обезумели. Визг, топот, беготня кругом! Да, их можно, конечно, понять, но в то же время...
Да! Ну, в общем, тогда было так: еще второй фитиль не догорел, а Фьорд был уже пуст. Сперва ушли дружинники, потом ушли рабы. Торстайново добро никто не брал, хоть Сьюгред и открыла все его сундуки. Да что Торстайново они даже свое добро бросали. Брали припасы, теплую одежду и детей - и чуть ли не бегом покидали поселок. Вот так! А тут еще очаг начал дымить. Я сел возле него, взял кочергу, пошевелил уголья. Потом спросил:
– Так лучше?
– Да, - сказала Сьюгред.
Она сидела у Торстайна в изголовье. На ней был новый черный плащ, расшитый скатным жемчугом. Я усмехнулся и сказал:
– Красивый плащ.
– Да уж красивее того, который ты бросил собакам.
– Собаки были очень голодны.
– А я оскорблена. Скажи, зачем ты остался?
– Чтобы проводить его. Ты поможешь мне?
– Да.
Торстайн был рослый и очень тяжелый. Мы оба выбились из сил, пока несли его. Потом я разводил огонь, а Сьюгред пела гимны. Потом Торстайн горел, а мы стояли, обнаживши головы, молчали. Потом опять пришли в землянку. Сьюгред готовила на стол, а я сидел и молча ждал. Потом мы его молча поминали. А наст - мы слышали - поскрипывал, потрескивал...
Сьюгред спросила:
– Ты когда уйдешь?
– Куда?
– Не знаю.
– Вот и я тоже не знаю!
И это была истинная правда. Я не дружинник, не раб. Куда и с кем мне было уходить? И потому я и остался там, в бывшем Счастливом Фьорде. А ей я так сказал:
– Те, кто бежал - это трусливые глупцы! Потому что разве можно убежать от Винна? Винн вездесущ, Винн триедин. Захочет, так везде тебя найдет - и на земле, и на воде, и в небесах. Ведь так?!
Сьюгред молчала. И я, тоже немного помолчав, спросил:
– А ты? Что, будешь ждать ярла?
Она кивнула. А я опять спросил:
– А если он придет и скажет: "Ты мне не нужна"?
– Так это ж, если он придет!
На том наш разговор и кончился. Я посидел еще немного, потом ушел к себе в землянку. Лег, слушал, как потрескивает наст - так и заснул. Спал очень крепко, ничего мне не снилось. А жаль! Я сны очень люблю. Ведь жизнь моя давно уже закончилась, остались только сны, вот я и смотрю их всегда с большим интересом. Еще бы! Во сне я неизменно молодой и крепкий, удачливый, храбрый. Таким я был давным-давно, теперь и самому уже в это не верится. А был! Вот почему я так люблю смотреть сны.
А вот в ту ночь мне ничего не приснилось, я просто пролежал бревном. Проснувшись, не хотел вставать. И думать ни о чем не хотел. А мысли лезли, лезли - как назло! Вот, думал я, дружинники ушли, рабы ушли, весть разнесли, и скоро все прознают про Торстайна, начнутся пересуды, толки, кому теперь должна принадлежать наша земля, кому корабль, кому...
Но тут ко мне спустилась Сьюгред и сказала:
– Вставай! Небось, проголодался.
– Но я, - ответил я, - не голоден.
– Но ты - мой человек. Велю - и будешь есть все, что тебе подадут!
Я засмеялся, встал, пошел следом за Сьюгред. Поел. Потом рубил горючий камень. Потом еще были другие разные дела. Потом она опять меня кормила. Потом, когда пришла ночь, Сьюгред залезла в спальник и приказала мне:
– Пой!
Я пел. Я знаю много песен. Но для нее я пел не те, которые любил слушать Торстайн, а те, которые почти всеми давно уже забылись. В Йонсвике сорок лет тому назад...
Но я, похоже, опять отвлекаюсь. Итак, я пел; чего не помнил, там подсочинил, а кое-где и просто приукрасил - и получилось хорошо. А это добрый знак! И я повеселел. Сьюгред давно уже заснула, а я все пел и пел и мне казалось: вот я опять молодой, силен и храбр, и наш корабль подходит к берегу, и вот уже под днищем нашего корабля заскрипел прибрежный песок, а вот уже песок скрипит под моими сапогами, я молод, смел, я богат - в моем поясе полным-полно диргемов, я сыт и пьян, и я уже иду по городу. Славный город Йонсвик! И вдруг я слышу сзади: "Господин!" - и думаю: ого, какой приятный голос! И, повернувши голову, вижу в окне...