Олег Рязанский
Шрифт:
Степан облегчённо вздохнул — слава богу, и это знал вещий Боброк. Но получалось, что и в Рязани сидят соглядатаи?
А Боброк продолжал:
— Не знаю, как о том вызнал Пажин, только в ту же ночь, как тебя в монастырь увезли, сбежал он из Москвы... Произошёл размен слонов...
Степан улыбнулся — он умел играть в хитрую восточную игру «шах и мат». Правда, умел плохо, но боярина Корнея обыгрывал — тот был нетерпелив и прямолинеен.
— А как идёт служба при дворе?
— Что могу сказать, воевода? Идёт... Пришлый я, рязанец, вот и косятся иные, полагая, что занял их место у порога княжеских милостей.
— Я тоже пришлый, понимаю тебя... — Боброк пристально глянул в глаза Степану.
— Разве можно сравнивать, — смутился
— А там, на родине, в Рязани, у тебя только сердце осталось или помыслы твои тоже там? Я с Волыни к Москве по велению разума отъехал. А сердце моё всё ещё там, потому что сердцу разумом не укажешь.
— Все мои помыслы здесь. Я ведь Москву после долгих раздумий выбрал. Слава богу, дал мне такую возможность Олег Иванович, в монастырь посадил... Не вижу я сейчас на Руси иной силы, что могла бы Орде противостоять. И не просто противостоять, а собрать вокруг себя других для общего дела.
— Латынь тебе ведома? — опять перескочил Боброк.
— Нет, — растерялся Степан и, оправдываясь, добавил. — Я с шестнадцати лет в княжеской дружине.
— Есть у ромеев мудрые максимы, поговорки по-нашему: «Praemonitus praemunitus». Сие означает примерно — коль предупреждён, то и вооружён. Мы предупреждены своевременно, надо, чтобы были и вооружены. Мамай может собрать под свои бунчуки до двухсот тысяч конного войска, а может, и того больше. Батый с меньшим войском разгромил Русь. Так что, стольник, надобно нам тоже всё заранее рассчитать и взвесить. Для чего и призвал тебя...
С того часа потерял Степан счёт дням и ночам. По приказу Боброка он и полдюжины самых сведомых писцов поднимали все посольские дела, грамоты целовальные, летописи. Рылись и в других записях, копившихся в Посольском приказе со времён Ивана Калиты, любившего ссылаться [54] с соседями. Благодаря этому посольское дело на Москве и стало особо почётным. Подсчитывали, сколько, когда, какое княжество выставляло войска. Прикидывали, возможно ли и ныне просить столько же, затем писали тайные грамоты к владетелям. Утверждённые Дмитрием Ивановичем, грамоты уходили с киличеями [55] в разные земли: к князьям белозерским, тверским, нижегородским, ростовским, владимирским, дебрянским, галичским, каширским, можайским...
54
Ссылаться — обмениваться посланиями, вести переговоры.
55
Киличей — гонец в ранге посла.
Работа с всесильным воеводой сразу же поставила на видное место рязанца, отчего возникла зависть среди придворной челяди. Зато Степана стали выделять в среде бояр, приглашать не только на великокняжеские пиры, — это была вроде даже не честь, а служба, — но и на пиры к родовитым москвичам. Степан заметил, что делилось боярство на две трудно различимые части. Одна — потомки старого московского боярства, сидевшего здесь ещё со времён Юрия Долгорукого и легендарного боярина Кучки, другая — потомки тех, кто приехал вместе с князем Данилой, сыном Александра Невского, посаженным отцом на незавидный в те времена московский престол. Дмитрий Иванович умело обходил внутрибоярские противоречия. (Особенно сильной считалась обширная родня потомков прославленного сподвижника Александра Невского Гаврилы Олексича.) Все эти особенности московской жизни Степан замечал и обдумывал. По сравнению с патриархальной Рязанью многое удивляло. К примеру, недоступность великого князя, о чём говорил Боброк Степану. Ещё пять лет назад он встречался с Дмитрием Ивановичем когда хотел, запросто приезжал, беседовал, давал совет. Ныне же встречи стали редки, хотя и был женат Боброк на сестре великого князя. Правда, воевода всегда добавлял, что сам Дмитрий как был доступным, простым человеком, так им и остался, что всё это придворная возня, дело рук ближних бояр. Они боролись исподтишка за влияние и близость к престолу, поняв, что настали новые времена, когда блага приходят лишь из рук государя.
К середине лета Боброк всё чаще стал получать сообщения от сторож на меже о шевелении татар. Семёна Мелика он принимал в любое время дня и ночи, сообщениям его вёл строгий учёт и даже наносил сведения на большой харатейный чертёж [56] московских земель. Степану удавалось перемолвиться с Меликом, узнать новости из Рязани. Там опять строились. О боярине Корнее Мелик ничего не знал...
Однажды — дело шло к осени — Степана пригласил на пир Микула Васильевич Вельяминов. Был Микула большим воеводой, братом последнего московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова, по смерти коего Дмитрий упразднил эту должность. Был, как и все Вельяминовы, богат, горд, кичился древним родом. На высокое положение семьи не повлияло даже предательство Ивана, сына последнего тысяцкого, — тот затаил злобу на князя Дмитрия и стакнулся с Ордой, за что и был казнён.
56
Харатейный чертёж — географическая карта.
Получив приглашение, Степан обрадовался — наконец-то начинает признавать его великобоярская Москва. Он сидел на нижнем конце стола, далеко от великого князя, и не сразу понял, почему вдруг стало тихо, умолкли голоса бояр и воевод, не звякала посуда. Тут увидел, что рядом с великим князем стоит запылённый гонец. Дмитрий Иванович читает послание, а все напряжённо ждут.
Князь опустил свиток, налил чарку, молча подал гонцу, тот с поклоном принял, осушил, поклонился ещё раз и вышел, пошатываясь от усталости.
Все по-прежнему молчали, ожидая слов великого князя. Дмитрий Иванович ещё раз мельком взглянул на пергамен, словно проверяя, и сказал буднично, как если бы речь шла о самом простом деле:
— Мамай вышел из Крыма.
Никто не проронил ни слова. Все знали — Орда из Крыма к засекам идёт двадцать — двадцать два дня. Гонец мог обогнать её дней на десять. Это означает, что на подготовку осталось самое большее полторы седмицы.
Застолье кончилось, толком не начавшись. Сейчас было важно услышать, какое первое слово скажет великий князь, какое распоряжение отдаст, кому.
Дмитрий Иванович встал:
— Что умолкли, други? И хозяин не хлопочет. Или кончились у тебя перемены, Микула Васильевич? Или мёд в бочках иссяк? Быть пиру честну до утра, как думалось, пусть не радуется поганый Мамай, что испортил нам застолье!
Вскочил Владимир Андреевич Серпуховской, воскликнул громогласно и восторженно:
— Брат, дай я тебя расцелую!
Гости зашумели, заговорили, словно снял великий князь огромную тяжесть. Словно и не шёл на Русь чёрною тропой вековых набегов один из самых страшных своим многолюдством врагов.
Любо было Степану глядеть в этот миг на светлое лицо Дмитрия Ивановича. Не только потому, что любил он сейчас великого князя со всем пылом молодости, но ещё и потому, что знал: есть и его заслуга в том, что сегодня спокойно принял страшное известие московский князь...
Глава тридцать четвёртая
О выходе Мамая из придонских степей в Переяславле узнали на день раньше, чем в Москве.
Олег Иванович распорядился немедленно послать в Москву гонца с известием, а сам запёрся в палате, не приняв даже Епифана Кореева. Вот и настал роковой час, а у него, князя, всё ещё нет окончательного решения, как поступить. Олег Иванович долго мерил шагами палату, неслышно ступая по толстому булгарскому ковру, жалея, что поторопился, отослав Епифана.