Олег Рязанский
Шрифт:
– На что дальше играем? – спросил Мамай.
– На пайцзу! – ответил Епифан.
Мамай в миг отрезвел. Одно дело играть на всякие безделицы, пусть и очень дорогие, но на пайцзу! Пайцза – не просто продолговатая пластина с округленными углами. С отверстием для шнура, чтобы ее носить на шее. Пайцза – это пропуск для беспрепятственного передвижения по территории военного лагеря. Перед носителем пайцзы расступались. На нее смотрели, полузакрыв глаза. Высшего достоинства пайцза была золотой, с изображением тигра. Таковой обладал князь Александр Невский, побратим Сартака, сына хана Батыя.
Коети легли так, что Епифан пайцзу выиграл! Серебряную. Повесил ее на грудь, вытащил из-за голенища фляжку. Посеребряную, с гравировкой по горлышку. Плоскую, чтобы удобно носить в сапоге, в рукаве, в любых походных условиях.
Встряхнул Епифан фляжку, внутри что-то булькнуло…
– От князя рязанского, – торжественно произнес Епифан, – для подслащения горечи утраченного…
– Почему охрана не обнаружила? – взбрыкнул правой ногой Мамай.
– Так уметь надо, уважаемый беклярибек. Нож охрана изъяла? Изъяла. Пришлось пожертвовать одним, чтобы сохранить другое…
Епифан зубами вытащил кожаную пробку, налил по края прозрачную жидкость в две пиалы. Зажег лучинку от тлеющих углей в очаге, коснулся огоньком жидкости и она вспыхнула синим пламенем! Погасил горение и с поклоном передал пиалу опешившему Мамаю.
– Отведай, уважаемый, – и для вразумления сам сделал глоток, похвалив, – хорошо пошла, родимая…
Последовал примеру Мамай, выпил и подумал, что не так-то прост посол от князя рязанского… Дал оценку выпитому:
– Ох, и крепка твоя вода, до самого нутра пробирает!
– Не вода, а водка, уважаемый, из глубоких монастырских подвалов. Изначально придумана для лечебных нужд. От простуды, от зуда в животе, от сердечных колик… Для изведения гнили в ранах, расстройства нервов, поднятия духа. Изобретение века! Прорыв в будущее!
Еще выпили. Занюхали рукавом и Мамая повело в сторону глубокомысленных рассуждений:
– Вы, урусы, глупые, наивные люди. Сначала делаете, потом думаете. А наша башка устроена иначе. Сначала думаем – потом делаем. У вас, Урусов, мозги набекрень и глаза смотрят в разные стороны. Чуть что – деретесь. Друг с другом. Из-за бабы. Из-за старшинства в роде. Из-за межевой земли… И дальше своего носа ничего не желаете видеть. А наши глаза, хоть и узкие, но дальновидные. Мы – как стрелы в колчане, держимся вместе. Веник, как ни крути, хоть гни через колено, – не сломать, а один прутик – двумя пальцами…
Епифан мог бы ответить, что ордынские ханы тоже дерутся за власть между собой, не щадя ни отцов своих, ни братьев родных. За двадцать лет в Орде сменилось двадцать ханов! Но Епифан не пожелал вступать в пререкания и спросил напрямик:
– Когда я получу ответ на послание князя рязанского?
– Завтра, уважаемый хурматали Епифан, не позже ухода за горизонт последней вечерней звезды. Или послезавтра. Днем раньше, днем позже, зачем торопиться? Посол князя московского поспешил с отъездом и застрял в болотине между Ельцом и Дубовым. Почему? Его лошадь хотела ехать в объезд, а посол поехал напрямик. День вытаскивались. Тише едешь – дальше будешь, так у вас говорят?
Еще выпили. Закусили молчанием. Каждый думал о своем…
– Споем? – предложил Мамай, бросая под язык айвовое зернышко, предотвращающее пересыхание горла. Все певцы-хафизы так делают, чтобы не садился голос и звук тянулся необъяснимо долго.
Пели по очереди. Епифан свою песнь, Мамай – свою:
– Мой караул – псы верные, дикие, гончие, с золотыми глазами. Лбы у них медные, стрелы не пробивают их и копья от удара ломаются. Морды их каменны, не пробить ни дубиной, ни молотом. Сердца – железные, языки – кованые, грудь – панцирная, пасть огнем дышит… и… и… – тянул Мамай последний звук по восходящей долго, долго. Потом Епифан пел песню жалостивую, печальную и тянул припев тоже долго и тоже по восходящей…
– Вот умру я, умру, среди белого дня и никто не узнает, где могилка моя…я…
– Душевная песнь, – похвалил Мамай, – душещипательная… И рассуждаешь ты правильно, с тобой интересно вести беседы, не то, что с послом князя московского, который без конца жалуется на несварение желудка. И решил я задержать тебя в ставке подольше. Тебе отведут отдельную юрту, будут прислуживать, как хану, на каждую ночь приводить новую прелестницу, а вечерами мы будем с тобой вести поучительные беседы. На отвлеченные темы. Но… во избежание нежелательных проявлений твоего строптивого характера, тебя прикуют цепью к главному столбу юрты. Что скажешь? Ответишь сразу или подумаешь?
Епифан вскочил с тахты и без раздумий вылил на Мамая ушат непотребных выражений, среди которых самыми приличными были “осквернитель могил”, “пожиратель трупов”, “блудливый шакалий ошметок”…
Мамай тоже вскочил, выдернув из ножен отыгранную им хорасанскую саблю. На одну четверть…
– Что остановился, беклярибек? Замахнулся, так бей! – хохотнул Епифан, зная, что Мамай не сделает этого. По неписаному закону степи, воин не должен обнажать саблю более, чем на одну четверть, иначе обязан применить клинок по назначению. Горе тому, кто пренебрежет правилом! Он будет обречен на презрение всей степи!
Мамай вложил саблю в ножны. Бросил в рот несколько зернышек кориандра. Для успокоения? Или для устранения дурного запаха изо рта? Произнес тихо-тихо:
– Не слышу ответа на мое предложение?
– Я завяжу на своей шее цепь узлом!
– Не сможешь!
– Я подожгу юрту и сгорю с ней!
– Не допустим.
– Считай, что я плюнул тебе в лицо!
– Считай, что я не слышал этого! Язык твой – враг твой. Предлагаю заключить сделку. Ты сейчас споешь мне одну единственную песню, а я верну тебе вторично проигранный нож, кривую хорасанскую саблю и насыплю полный сапог высококачественных серебряных монет, а не жалких фальшивок, надчеканенных в твоей Рязани! И запомни, урус, кто замыслит перехитрить меня, сделает свою жизнь намного короче. Пой!
– Я лучше откушу себе язык!
– Вот этому я поверю…
Мамаевы нукеры были обеспокоены. Уже солнце село. Уже небо вызвездилось. Даже собаки перестали выть на луну, а беклярибек не звал их ни для отчета, ни для последующих распоряжений. Не выдержав неизвестности, начальник караула откинул полог входа в юрту. Вошел. На топчане с высокой резной спинкой храпел урусский посол на двух, нет, на четырех подушках, а на полу, на заплеванном войлоке, лежал, скорчась, беклярибек, положив под голову сундучок, привезенный послом князя рязанского, и плечи его вздрагивали…