Олег Вещий – Орвар-Одд. Путь восхождения
Шрифт:
О ранних оценках академиком Б.А. Рыбаковым летописного образа князя Олега Вещего
Обратившись к вышедшему через два года после смерти учёного тому «Рождение Руси», мы, к своему удивлению (по прошествии лет), обнаружили там столь эмоциональные по форме и крайние по содержанию оценки, что можно было даже усомниться в принадлежности их почившему академику (Рыбаков, 2003).
Вынужденное наше заблуждение было развеяно аннотацией издателя, что в основу книги 2003 года «Рождение Руси» положена изданная в 1982 году к 1500-летию Киева работа Б.А. Рыбакова «Киевская Русь и русские княжества IX–XIII веков».
Таким образом, мы не принимаем эти взгляды Рыбакова конца 1970-х и начала 1980-х годов (воспроизводившиеся с точностью до оборотов речи от одного издания к другому) за окончательные, а считаем, что они, скорее, носят печать идеологической борьбы. Например:
«Фашистские фальсификаторы истории
Конечно же, по случаю юбилея столицы союзной республики Украина Киева советский академик никак не мог допустить первенства «захудалой» [1] Ладоги (и, стало быть, приильменской – Северной – Руси над Южной – днепровскими полянами), а главное, принять какого-то «норманнского конунга» в качестве вождя и героя:
«…Олег, объявленный создателем и строителем государства Руси (его воины стали называться “русью” лишь после того, как попали в русский Киев), достоверно известен нам только по походу на Византию в 907 году и дополнительному договору 911 года. В успешном походе кроме варягов участвовали войска девяти славянских племен и двух финно-угорских (марийцы и эстонцы). Поведение Олега после взятия контрибуции с греков крайне странно и никак не вяжется с обликом строителя державы – он просто исчез с русского горизонта: сразу же после похода “иде Олег к Новугороду и оттуда в Ладогу. Друзии же сказають, яко идущю ему за море и уклюну змиа в ногу и с того умре”. Спустя двести лет могилу Олега показывали то под Киевом, то в Ладоге. Никакого потомства на Руси этот мнимый основатель государства не оставил (выделено нами. – Авт.)» [2] (Рыбаков, 1984, с. 11–18).
1
Где-то в VI–VII веках и на Старокиевской горе возникнет небольшое укрепление, площадью до двух гектаров, а веке в восьмом оно будет стёрто с лица земли. Археологически нельзя с точностью установить принадлежность ни строителей, ни разорителей этого «Киева». Позже на том же самом месте возникнет, согласно М.К. Каргеру, целый конгломерат из дворов – стихийный, не подчинённый какому-то плану и без серьёзных оборонительных ограждений. Настоящий город с планировкой и фортификацией появляется на месте современного Киева только во второй половине X века, да и то град Владимира не превысит по площади 12 гектаров (Рыбаков, 1982а; Комар, 2012; см. также Егоров, 2010). В любом случае ни Киев, ни тем более Новгород начала X века не имел ничего общего с тем представлением о величественности первых городов Руси, что рождается у массового читателя после просмотра фильмов-сказок режиссера А.Л. Птушко.
Ладога, основанная в 750-х годах, тоже переживёт рассвет и сумерки, но окажется самым крупным и укреплённым городом Нево и Приильменья на конец IX века, а позже, похоже, и первым из городов, при возведении домов и укреплений которого в ход пошёл камень…. (Носов, 1999, Носов, 2012). Века спустя летописи и саги преувеличат значимость и Киева, и Ладоги (с Новгородом), и образ этих городов будет спроецирован составителями из современного им времени в героическое прошлое.
2
Весьма категоричное для столь крупного учёного замечание, которое он озвучивал и ранее.
Выражение «русский Киев» применительно к 880-м годам тоже видится сейчас скорее идеологической нормой, чем исторической. Упомянутые «марийцы» и «эстонцы» также далеко не тождественны племенам меря и чудь образца 907 года. Более того, марийцы, именовавшиеся в летописях «черемиса», вообще не имеют никакого отношения к мерянам.
Полагаем, что и «поведение» князя Олега логически и психологически вполне «вяжется» с обликом Олега-человека. По-человечески как раз можно было бы понять уже весьма старого по летописям князя, достигшего пика своих побед, укротившего сам Царьград, и можно простить ему, уставшему от дел и складывающему с плеч груз ответственности, эту сентиментальность, объяснённую в «Саге об Одде Стреле», желание побывать на родной земле. Если верить его летописному желанию проведать останки боевого коня, то почему вызывает вопрос куда более естественный порыв? Тем более что происходит это всё по летописям отнюдь не «сразу же» после похода, а через 5 лет – в 912 году (а в исторической реальности и того позже, поскольку дата первого Олегова договора весьма условна). Кроме того, описание строительства державы в летописи предшествует описанию похода на Царьград. Результат этой многолетней, согласно летописцам, деятельности Олеговой проявился в сборе союзного войска, в том числе.
В книге «Язычество древних славян» у Б.А. Рыбакова находим хлёсткое:
«В сумбурной и нелогичной статье В.Л. Комаpовича, помимо признания Рода домовым, проводится мысль о существовании культа княжеского рода. Автор считает допустимым писать о том, что этот “культ возродился снова в историческое уже время над могилой Олега – основателя Киевского государства и родоначальника княжеской династии” (с. 97). Потомство Олега неизвестно, так что он никак не мог быть “родоначальником династии”. Напомню, что даже летописец XII в. не знал точно, где похоронен Олег – в Киеве, в Ладоге или “за морем”» (Рыбаков, 1981, с. 26).
В.Л. Комарович погиб в феврале 1942 года в блокадном Ленинграде, а его труд был высоко оценен редакторами ТОДРЛ и частично опубликован после смерти автора только 18 лет спустя (Комарович, 1960). А, скажем, академик Д.С. Лихачёв счёл аргументацию этого исследователя вполне убедительной и написал буквально следующее:
«Культ родоначальника сказался, в частности, в элементах религиозного отношения к Олегу Вещему, воспринимавшемуся одно время как родоначальник русских князей» (Лихачёв, 1985, с. 26). Так, может, и обоснованно воспринимался?
Например, как пишет А.П. Толочко в недавно опубликованном исследовании, «то, что Святослав Игоревич, отделенный лишь одним поколением от Олега, дал его имя своему сыну, должно указывать, как кажется, что, по крайней мере, в его время Олега считали не просто близким родственником, но, может быть, и прямым предком. К началу XII века этого уже не помнили, и Сильвестр довольно расплывчато определил его как “суща от рода” Рюрикова. Впрочем, к этому времени забыли и о других представителях княжеского дома, например племянниках (а значит, также братьях и сестрах) Игоря и Ольги, упомянутых договором 944 года и Константином Багрянородным. Имена некоторых из них – Игорь, Володислав, Предслава, Улеб, Якун – сохранены договорами. Но из всего довольно многочисленного в середине X века рода (Константин, например, упоминает восемь родственников и шестнадцать родственниц Ольги) могли уверенно указать только на всё тех же избранных персонажей византийских хроник, что и Иларион: Игоря, Ольгу, Святослава» (Толочко, 2015, с. 44–45).
Олег или Ольг – это имя встречается нам часто на страницах ранней отечественной истории, равно как и Игорь (да и Святослав). Из ближайших к нам Игорь Ярославич (ум. 1060), сын Ярослава Мудрого. Между тем, как в случае с Рюриками, это, увы, не густо, хватит пальцев одной руки для пересчёта и ещё даже лишние пальцы останутся! Это имя в родословной князей Руси появится снова лишь спустя два столетия после смерти того самого варяга Рюрика, словно бы неожиданно вспомнили. (Почему так, мы объясним в разделе 2, когда речь пойдёт о родословной Орвара-Одда, мы ещё вернёмся к этому интересному моменту.)
Если продолжить за А.П. Толочко, у Олега Святославича (ок. 1053–1117) – внука Ярослава Мудрого и сына черниговского и затем киевского князя Святослава Ярославича – будет внук, и тоже Олег Святославич (ум. 1204), а также и сын Игорь Ольгович (ум. 1147). В честь уже этого Игоря из рода Ольговичей будет назван сын Святослава Ольговича, памятный всем по «Слову о полку Игореве» – Игорь Святославич (1151–1201).
Будут Олеги да Игори и в роду рязанских князей.
Просто малоубедительная гипотеза Комаровича о Роде как о домовом по понятным причинам не понравилась Борису Александровичу Рыбакову, у которого на этот счёт было своё, не менее спорное, как сегодня понятно, мнение. И он жёстко среагировал на то, что задевало его собственные построения. Но вместе с этим, увы, вначале отринул и здравые идеи, чтобы, как мы увидим, всё-таки вернуться к ним годами позже.
Наконец, к вопросу о ранних воззрениях Б.А. Рыбакова приведём слова из уже упомянутой его книги «Киевская Русь и русские княжества IX–XIII веков»:
«…В русской летописи Олег присутствует не столько в качестве исторического деятеля, сколько в виде литературного героя, образ которого искусственно слеплен из припоминаний и варяжских саг о нем. Варяжская сага проглядывает и в рассказе об удачном обмане киевлян, и в описании редкостной для норманнов-мореходов ситуации, когда корабли ставят на катки и тащат по земле, а при попутном ветре даже поднимают паруса. Из саги взят и рассказ о предреченной смерти Олега – “но примешь ты смерть от коня своего” [3] (выделено нами. – Авт.).
3
Надо ли это понимать так, что в 1982 году Б.А. Рыбаков считал сагу об Орвар-Одде одним из первоисточников летописи, а не наоборот?