Олег. Романтическая история о великом князе по мотивам русской летописи «Повесть временных лет» монаха Киево-Печерского монастыря преподобного Нестора-летописца
Шрифт:
Он вернулся к кораблю, поднялся по сходням и остановился – на широкой лавке около кормила под развешенным в виде шатра парусом спала Василиса. По кораблю топали, говорили в голос, прыгали с борта в воду, а кто-то на берег, корабль вздрагивал, покачивался и снова вздрагивал. Василиса спала, будто не спала, а лежала неживая. Олег замер, и даже дурная мысль вздулась в его голове, но буквально на одно мгновение – он увидел, как она сложила руки как в домовине, но грудь Василисы поднималась и опускалась…
Олег облегчённо выдохнул. Он помнил себя мальчиком, когда у него была мать,
Он не знал, зачем он это делал, и сейчас он только на мгновение испугался, но уже смотрел и любовался красотой Василисы.
«Когда меня положат в домовину… – Он знал, что когда-нибудь его положат в домовину, как его мать, как, наверное, отца, потому что отец погиб где-то далеко. – Надо бы Радомысла расспросить, как погиб отец!.. И её пусть рядом положат, без неё будет скука!»
Почему он до сего времени не расспросил про отца, он никогда не думал, а тут подумал, глядя, как спит похожая на выплывшую из воды русалку Василиса.
«А много у меня вопросов-то… к Радомыслу… много!» – подытожил он, как вдруг заметил, что из-под лавки высунулась босая нога, напряженно растопырила пальцы, вся задрожала, через мгновение обмякла и почесалась о другую.
«Родька, что ли, курицын сын?» – Олег присел, а Родька высунулся из-под лавки, и они встретились глазами. Родькины глаза были похожи на щёлочки, в которых шильцем пробуравили дырочки-зрачки.
«Неужели он что-то сейчас видит через них?» – подумал Олег и понял, что ни о чём другом, глядя на этого парнишку, лицо которого было почему-то распухшее, как надутое, вроде бычьего пузыря, ему сейчас и не могло подуматься.
Ему хотелось что-нибудь сделать, сказать что-нибудь, но глаза Родьки вдруг расширились, и он выкарабкался из-под лавки и, не сводя взора с князя, прополз на четвереньках мимо. Олег не выдержал и расхохотался во весь голос.
Василиса села.
Олег не помнил, как и когда появился Родька.
Несколько лет назад он заметил, что после каждого полюдья появляются вдовы и сироты. Вдовами и сиротами становились жёны и дети его дружинников. Полюдье длилось от осени до весны, и кто утонет на переправе, кого конь убьёт, если шарахнется от выскочившего из-под копыт перепуганного зайца, кто упьётся на отдыхе так, что утром уже и не отольёшь… Бывало, что и дрались, не поделив чего…
Всяко бывало!
А после полюдья надрывались вдовы, и на отроков было жалко смотреть, сам остался сиротой, когда его отец и отец Радомысла, ближние люди Рюрика, так же вот не вернулись из полюдья. И мальчишек лет с двенадцати – четырнадцати, кто вышел ростом, а кто и сообразительностью, стал ставить в задние ряды дружины. Откуда-то появился и Родька, года три, что ли, назад, но откуда?..
Олег не спрашивал, только помнил, что мальчишка был исхудавший, одетый в овчину прямо на голое тело, совсем голое, но князь увидел, что у него блестят глаза, что он хотя и худ, но кряжист, то есть широк костью, а мясо нарастёт. Но главное глаза – живые и умные, как показалось князю, и каждый раз Родька появлялся под
Так вот под рукою и по сей день.
И доставалось ему от своих, кто же таких любит, но потом все привыкли и отстали. Чего-то ещё в Родьке было такое, чего Олег раньше не замечал, а теперь заметил, только не мог понять – чего он заметил!
За три года Родька набрал силы и опыта в общении с князем и старшей дружиной, но ещё ходил в отроках, хотя уже получил доброго коня. Олег сменил таких много, кого за нерасторопность, кого за то, что начинала проявляться в них пригодность к другому делу, а Родька на все руки…
– Жарко, – промолвила Василиса, и Олег отвлёкся, он только не понял, это она сказала или спросила.
Василиса глянула из-под полога на солнце.
– Жарко, – повторила она.
– Князь! – услышал Олег. – Где ставить шатёр?
Он посмотрел, под бортом стоял Радомысл, Олег спрыгнул, и они пошли.
Хортица позволяла поставить шатёр в любом месте: тут росли кусты, там стоял густой молодой дубняк и рядом орешник, зеленели поляны, но нельзя было ставить далеко от дуба, основное событие будет происходить там, рядом, вокруг. За этим сюда и пришли, чтобы отдать должное богам и духам и приманить удачу.
Ратники уже не обращали внимания на жару, заботы были важнее, надо приготовить всё необходимое, а главное, подготовить себя. Каждый решал, как он будет это делать, но большинство это делало в своих сотнях. Принесли большие котлы, под них натаскивали хворост, огораживали невысокими плетнями круговые загородки, внутри вытаптывали траву, чтобы площадка была ровная. Копали ямы и ставили идолов-богов, привезённых с собою из родных вервей; резали из срубленного орешника новых; новые были тонкие, светло-зелёные под снятой молодой корой, им прорезали глаза, там, где быть подбородку, обозначали гривну, намечали руки, а в левой меч, втыкали в землю и шли искать камни, чтобы выложить круг, и кудахтанье стояло над всем островом; ещё у каждой сотни был козёл на верёвке, а верёвка на колышке, а колышек вбит в землю.
Радомысл шёл рядом, чуть сзади. Олег высматривал место для шатра и уже был готов распорядиться, как вдруг Радомысл шагнул вперёд и сказал:
– Я, княже, надумал принять греческую веру.
«Ну и что?» – хотел спросить его Олег, но почему-то не спросил.
Дальше они шли молча, а когда зашли под тень дуба, Олег показал:
– Вот здесь!
Дуб бросал тень.
Дуб был высотой, если десять человек встанут друг другу на плечи. У дуба было десять толстых ветвей, и тень он давал такую, будто и не было весь день пропёкшего всё насквозь солнца.
– Тут! – подтвердил Олег и обернулся на Радомысла: – А как ты это сделаешь?
Радомысл исподлобья поглядывал на Олега, но молчал.
– Может, Василиса поможет, она греческой веры?
Радомысл хотел ответить, но что-то его остановило.
– Она знает обычай… – продолжал Олег, ему было всё равно, какой веры будет Радомысл, но почему-то у него упало настроение. – А тебе это зачем?
Олег спрашивал, что-то глазами искал, оглядывался и остановился.
Он замер, глядя Радомыслу в глаза.