Ольга Ермолаева
Шрифт:
Наступала весна. Расцвела черемуха. Начала распускать сирень свои нежные лиловые кисти. Ольга вечерами уходила к себе в садик и там, уединившись, просиживала целыми часами с книгой в руках. Частенько, позабыв книжку, она разбирала пахучую кисть сирени, отыскивала пятерку — цветок с пятью лепестками и, когда находила — радовалась. В душе возникала какая-то неясная надежда.
Раз она сидела в садике, готовила букет из сирени. Вдруг кусты зашелестели, показалась мать. На лице ее была счастливая улыбка.
— Вон она где сидит,— проговорила
Из-за кустов вышел Добрушин.
— Здравствуй, Оля,— проговорил он.
— Павел Лукоянович,— растерянно воскликнула Ольга и выронила букет.
— Здравствуй, родная моя... Ну, давай поцелуемся, что ли.
Он обнял ее и крепко поцеловал. Ольга не знала, что говорить.
— Ну, я побегу да самоварчик поставлю,— заговорила Лукерья.
— Правильно, Лукерья Андреевна. Поставь-ка самоварчик, мы посидим, попьем, поговорим. Да вот здесь бы, в садике. Эх, как хорошо! Ну, как живем? — заговорил Добрушин, садясь на скамейку.— Не ожидала меня или, наверно, уж забыла?
— Нет, не забыла, Павел Лукоянович.
— То-то... Дай-ка, я посмотрю на тебя как следует, какая ты стала?.. — Добрушин взял Ольгу за плечи, повернул к себе.
— Посмотри,— проговорила она со смущенной улыбкой.
— Возмужала... похорошела... Давно не виделись. Время-то как идет!
Сам Добрушин несколько потяжелел. В плечах стал шире. На нем была наглухо застегнутая суконная военная куртка, опоясанная широким ремнем. Неширокие брюки были, как и прежде, запрятаны в голенища сапог. В густых волосах пробивалась седина. Две глубокие складки прошли мимо углов рта и черкнули двумя дугами по чисто выбритому подбородку. Но глаза были прежние: глубокие, ясные, добрые.
— Работаешь?.. Я был сегодня на заводе у вас, про тебя слышал. Замечательно ты ставишь дело... Я ведь приехал сюда третьего дня и приехал совсем. Вчера хотелось увидеть тебя, не удалось. Сегодня, думаю, увижусь, чего бы это ни стоило... Дела у вас на заводе неважные, раскопал я. Кой-кого придется пощупать и крепко.
— Директора нашего видел?
— Ну как же.
— Как он?
— А чорт его знает. Сразу человека не узнаешь. Не орех. С виду будто хорош, крепкий, а разгрызешь — или пустой, или с гнильцой.
Ольга рассказала о своей работе, о том, как бы она хотела поставить дело и что говорит директор. Добрушин внимательно слушал, облокотясь на стол.
— Так, так,— говорил он. Временами глаза его будто гасли, а иногда прояснялись, и он обдавал Ольгу ласковым взглядом.— Замечательно! Хм... Так директор, значит, говорит: «работу перестраивай, а в цехе перестраивать мы не будем?..» Та-ак... Ну, об этом поговорим, Оля, потом. Времени у нас с тобой хватит. Ты вот что, расскажи, как ты живешь? — Добрушин взял руку Ольги. Она осторожно высвободила руку, сделав вид, что ей нужно взять платок. Добрушин вопросительно посмотрел на нее и вполголоса спросил:
— Письмо мое получила?
— Да.
— А почему не ответила?..
— Я хотела ответить, но...
— Просто не считала нужным?
— Нет... Думала, что ты скоро приедешь, и не писала.
Добрушин придвинулся к ней ближе и несмело обнял ее за талию. Ольга тихонько отвела руку.
— Как я рад, что опять увидел тебя,— сказал он.
— Ты вот спрашиваешь, почему я тебе не ответила,— заговорила Ольга тихо, опустив голову.— Почему же ты не писал? Хоть бы маленькую весточку подал, что жив и здоров. Ладно я увидела в газете, узнала где ты — написала. А то как в воду канул.
— Ну, ты не ругай меня. Я думал, что муж твой, наверно, пришел и не хотел тебя подвести под неприятность. Я бы не смог тебе написать просто.
Ольга быстро взглянула на него и отвела глаза.
— А когда узнал, что ты свободный человек, ну уж тут и перо размахнулось. Ты поняла, наверно, меня? Я не люблю прятать свои чувства, а ты для меня загадка непокорная.
Добрушин снова взял осторожно ее руку. Ольга порывисто поднялась с места.
— Я пойду, посмотрю, что мама делает, помогу ей.
Она быстро, почти бегом побежала в комнату, оставив Добрушина в недоумении.
Сенцы были заперты на замок. Ольга сунула руку под дверь, нащупала ключ, открыла дверь и вошла. Возле печки фыркал самовар, со свистом выкидывая пар и расплескивая воду. Вошла мать.
— Что самовар-от?..
— Да убежал...
— Проклятый! Когда надо, так пыхтит, не кипит, а тут его черти взбудыкали... Думала поспею... Я на базар бегала, водочки купила,— Лукерья достала из-под полы бутылку и поставила на стол.— Потеряли, наверно, меня?..
Ольга обрадовалась приходу матери. Взяла самовар и понесла в садик. Добрушин ожидал, опершись руками на стол.
Ольга накрыла стол белой скатертью, стала разливать чай. Тут же хлопотала мать. Добрушин с мягкой улыбкой наблюдал за женщинами.
— А ты, Лукерья Андреевна, хоть и постарела, а выглядишь хорошо,— сказал он.
— Ну, какое уж хорошо, Павел Лукоянович. Старуха стала, к тому дело идет.
Лукерья, действительно, постарела. Лицо ее отцвело — потемнело. Возле носа на щеке появилась бородавка, похожая на круглую пуговку, губы ввалились, подбородок заострился и выдался вперед, но в глазах светилось спокойствие и все лицо стало круглей, мягче и веселей.
— Вы уж не обессудьте нас, Павел Лукоянович, на нашем угощении, чем богаты, тем и рады,— говорила Лукерья, пододвигая к нему тарелку с колбасой и хлебом.
Добрушин весело улыбнулся. Он расстегнул ворот своей куртки, точно ему вдруг стало жарко, и проговорил, усаживаясь поудобней:
— Я у вас, товарищи, как дома. Смерть стосковался по самовару. Давно не пивал чай вот так, как у вас сейчас. Старые люди мы, что ли, привыкли, очевидно, к такому застолью. Самовар мурлычет, и на душе будто веселей. Семьей пахнет. Щей я не едал давно, Лукерья Андреевна... Жирных мясный щей с кислой капустой — наших щей.