Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина
Шрифт:
Кстати, в черновом автографе «прелестная дщерь Галафрона» названа опять-таки «милой» (III, 572).
Намёк на нашу героиню (видимо, унаследовавшую от отца некоторые музыкальные способности) слышится и в строфе XLI четвёртой песни «Евгения Онегина», написанной, как и строфа о «белянке черноокой», в декабре 1825 года:
В избушке распевая, дева Прядёт, и, зимних друг ночей, Трещит лучинка перед ней (VI, 90).Когда в 1828 году четвёртая и пятая главы романа вышли в свет отдельным изданием, столичные критики (Б. М. Фёдоров в «Санкт-Петербургском зрителе» и М. А. Дмитриев в «Атенее»), прочитав процитированные «демократические» стихи, сделали большие глаза. Они недоумевали, «как можно было назвать девоюпростую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного
63
Эту «деву» поэт защищал от нападок журналистов не только в примечаниях к «Евгению Онегину» (1833), но и в «Опровержении на критики» (1830).
То-то поразились бы аристархи, проведав, что Пушкин и раньше, вдобавок не единожды, втихомолку грешил и поэтизировал крепостную девку, переиначивая ради этого даже высокие образцы европейской поэзии.
Не будь этих стихов, пришлось бы нам согласиться с В. В. Вересаевым и другими авторами, которые сочли происходившее в сельце Михайловском банальным физиологическим отправлением, «типическим крепостным романом, — связью молодого барина с крепостной девкой» [64] . Но поэтические строки доказывают, что Пушкин увлёксяОльгой; что его «роман» всё-таки не чета «типическим», ибо он вмещал в себя толику «морали», а не сводился единственно к «хфизике» [65] .
64
Губер П. К.Дон-Жуанский список Пушкина. Пб., 1923. С. 204; Вересаев.С. 302.
65
Формула славного атамана М. И. Платова; см. записные книжки князя П. А. Вяземского.
Вот только обманется тот, кто усмотрит в пушкинском чувстве к Ольге Калашниковой, этакой «крестьянке-барышне», страсть всепоглощающую. Её не было и в помине.
«Мораль» не мешала Александру Пушкину непрестанно отвлекаться от своей Эды, бросать её, переноситься в горячечных думах к другим женщинам, северным и южным, воссоединяться с ними, безумно ревновать их, обращаться к далёким дамам сердца с пламенными посланиями. Он совершал набеги на Тригорское — там «миртильничал» (XIII, 152)и спорадически одерживал безоговорочные победы. Словом, «неуимчивого» [66] поэта хватало на всё, он умудрялся оставаться верным всем — и всем в то же время коварно изменял.
66
Выражение Арины Родионовны.
А Ольга терпеливо ждала молодого барина в няниной комнате, за уроком.
И частенько дожидалась: её — милую, желанную, доступную в вёдро и ненастье — призывали.
И так продолжалось почти полтора года…
В замкнутом пространстве малолюдной деревни век скрывать связь было немыслимо. В один прекрасный день Михайла и Васса Калашниковы, бесспорно, узнали или хотя бы догадались о шашнях своей единственной дочери с господином. Но что-то изменить подневольные родители не могли, а может быть, не особо и жаждали: они (в чём мы ещё убедимся) не брезговали прагматизмом.
Со временем молва о пушкинском увлечении простолюдинкой окольными путями достигла и берегов Невы. Обожавший сплетни Лёвушка Пушкин принял самое деятельное участие в оповещении столичной и заезжей публики. «Лев Сергеевич сказал мне, — писал, к примеру, Иван Петрович Липранди, — что брат связался в деревне с кем-то и обращается с предметом — „уже не стихами, а практической прозой“» [67] .
«Что было со стороны девушки? Покорность рабы? Или, быть может, преданная любовь? Или — желание извлечь выгоду? Последнее предположение исключается; неискренность, заднюю мысль Пушкин тотчас почувствовал бы: вряд ли простая деревенская девушка сумела бы обмануть его зоркий глаз», — размышлял в начале прошлого столетия Владислав Ходасевич [68] .
67
РА. 1866. № 10. Стлб. 1489. Приехавший в Петербург И. П. Липранди виделся с Л. С. Пушкиным в апреле 1826 года.
68
Ходасевич. С.141.
Будучи последовательным, фанатичным приверженцем «автобиографического метода», он рискнул реконструировать
Гипотезе В. Ф. Ходасевича, напечатанной в его книге «Поэтическое хозяйство Пушкина» (1924) и параллельно в эмигрантском журнале [69] , выпал незавидный жребий. Иначе и быть не могло: слепо доверяя тексту драмы как источнику реальныхсведений и не зная о существовании некоторых документов, Владислав Фелицианович быстро утратил чувство меры, зашёл в своих предположениях слишком далеко и в итоге наделал массу ошибок. Вооружённые новонайденными бумагами пушкинисты (во главе с П. Е. Щёголевым и В. В. Вересаевым) безжалостно разгромили «фантазии» В. Ф. Ходасевича. Тот попробовал скорректировать позицию и опубликовал в парижских «Современных записках» ещё одну статью [70] , где частично признал собственные промахи, но продолжал упорствовать: «Я хотел установить связь „крепостного романа“ с „Русалкой“ и другими произведениями Пушкина — и всё-таки установил её, да так прочно, что сам Щёголев только и делает, что за мной следует, повторяя мои мысли, мои сопоставления» [71] . Однако В. Ф. Ходасевича не услышали ни тогда, ни позже: его версия в истории пушкинистики так и осталась скандальным казусом, непреложным доказательством методологической ущербности «наивного биографизма». Иногда, правда, признаётся, что в гипотезе наряду с грубейшими оплошностями есть и мастерские психологические ходы, и «удачные» моменты [72] , и «тонкие наблюдения» [73] .
69
Ходасевич В.«Русалка»: Предположения и факты // Современные записки. Париж, 1924. № 20. С. 302–354.
70
Ходасевич В.В спорах о Пушкине // Современные записки. Париж, 1928. № 37. С. 275–294.
71
Там же. С. 283.
72
Летописи ГЛМ. Пушкин. С. 98.
73
Сурат И.Пушкинист Владислав Ходасевич. М., 1994. С. 55.
К «удачам» В. Ф. Ходасевича надо отнести и осуществлённое им «сближение» деревенского «романа» Пушкина с ретроспективными монологами и репликами персонажей «Русалки», которые проясняют характер отношений любовников, Князя и Дочери Мельника, доначала драматического действия на берегах Днепра, в эпоху «вольной, красной юности» (VII, 212).
В недалёком прошлом они, Князь и его «милый друг», услаждались «ласками любовными» и, без преувеличения, блаженствовали:
Когда ты весел, издали ко мне Спешишь и кличешь — где моя голубка, Что делает она? а там цалуешь И вопрошаешь: рада ль я тебе И ожидала ли тебя так рано… —припоминает Дочь Мельника. И потом, в других монологах, добавляет:
…Я так его любила… …Я отреклася Ото всего, чем прежде дорожила…Князь полностью подтверждает её речи:
…Я весел Всегда, когда тебя лишь вижу… И мы — не правда ли, моя голубка? Мы были счастливы; по крайней мере Я счастлив был тобой, твоей любовью…Спустя «семь долгих лет» [74] Князь скажет то же самое:
Здесь некогда [любовь] меня встречала, Свободная, [кипящая] любовь; Я счастлив был, безумец!..74
Беловая рукопись драмы датируется 1832 годом. Простое арифметическое действие переместит читателя в год 1825-й — как раз во времена «крепостного романа» автора «Русалки».